– Теперь ты в безопасности, – ответил он, – это ради твоего же блага.

Я запомнила, как его зовут, и, зная, что для взрослых очень важны имена, попытала счастья и сказала: «Тед, пожалуйста, выпусти меня отсюда». Но поскольку тогда у меня еще не получалось правильно произносить «д», в итоге вышло «Теб». Поэтому когда он меня так и не выпустил, я подумала, что винить должна только себя – за то, что неверно его назвала и тем самым разозлила. Мне понадобилось какое-то время, дабы понять, что, как я его ни назови, он все равно бы и дальше держал меня там взаперти.

Сначала я довольно долго жила в этом ящике. Он тонкой струйкой лил в дырочки воду, и я ее пила. И точно таким же способом давал мне то сладости, то печенье, то обжаренное куриное филе. А еще очень громко включал музыку как днем, так и ночью. Пение той печальной женщины. Я подумала, что, может, попала в ад, о котором нас предупреждали в воскресной школе. Однако в аду полагалось полыхать огню, а там, где довелось оказаться мне, было влажно и холодно – холод пробирал меня до мозга костей. Через какое-то время я вообще перестала что-либо замечать, даже запах. Время больше не двигалось по прямой и растеряло все свои силы.

Мне пришлось учиться новому языку разума и тела. Языку ящика. Это означало, что вместо прогулки я лишь двигала ногами в пределах одного-двух дюймов. Это и был мой маршрут. Вместо того чтобы прыгать и танцевать, что раньше было одним из моих любимых занятий, я сжимала и разжимала кулачки. Иногда закусывала щеку, чтобы почувствовать вкус крови. И представляла, что это еда.

Когда я шумела или пинала стенки ящика, в дырочки лился кипяток. Видеть ничего не могла, но понимала, что ожоги серьезные – судя по тому, как у меня слезала кожа. Типа змеиной шкуры. От нее исходила вонь, и было так больно, что хотелось умереть.

Как-то раз музыка стихла. Надо мной вспыхнул свет. После слишком долгого пребывания в темноте он показался таким ярким, что мне пришлось закрыть глаза. Я услышала его слова: «Пойдем тебя мыть».

Он поднял меня из ящика. Я заплакала, подумав, что меня опять обварят кипятком, но вода оказалась холодной, прямо из крана. Думаю, он поставил меня в раковину и так выкупал. А потом смазал мои ожоги каким-то болеутоляющим средством и обмотал бинтами. «Специально для тебя я заколотил окна досками, – сказал Тед, – и теперь здесь царит полумрак. Так что можешь попробовать открыть глаза».

Я так и сделала: разлепила их лишь на крохотную щелочку и украдкой посмотрела по сторонам. Огромный дом утопал в полутьме. Вокруг все колыхалось и плыло. От того, что мне так долго пришлось пролежать в ящике, глаза разучились оценивать расстояние.

Он дал мне сэндвич с ветчиной, сыром и помидором. Это был первый овощ, который я съела за последние несколько недель, и мой организм от него буквально захмелел. Раньше, в предыдущей жизни, я обычно размазывала помидор по тарелке. Сейчас это кажется мне таким смешным. Пока я ела, он навел в ящике порядок и застелил новыми одеялами. От такой картины меня пробрала дрожь и охватило желание заорать. До меня дошло, что мне придется лезть туда опять. В ту самую секунду, когда я доела сэндвич, он снова включил музыку. Ту самую женщину. Как же я ее ненавижу.

«Забирайся», – сказал он. Я покачала головой. «Забирайся, я ради тебя сделал там все как надо». А когда вновь услышал мой отказ, вылил на дно ящика из баллона какую-то дрянь с неприятным, резким запахом, от которой у меня запершило в горле. «Теперь одеяла совершенно намокли, – сказал он, – я потратил столько времени, и все напрасно». После чего подхватил меня на руки, опустил обратно в ящик и закрыл крышку. Я в жизни не забуду звук запирающегося навесного замка в дюйме от моего уха. Вжик, будто разрезающий яблоко нож.

Дно ящика было залито уксусом, который огнем терзал мою обожженную кожу. От его испарений у меня спазмом свело горло и заслезились глаза. Через дырочки для воздуха Тед подлил еще горячей воды.

Мне стало совсем плохо… Воздух будто превратился в кислоту.

«Когда играет музыка, ты забираешься внутрь и тихо там сидишь, – произнес он, – без промедлений и споров. И пока она не смолкнет, сколько бы тебе ни пришлось этого ждать, никуда не рвешься, ведешь себя тихо и хорошо».

Не знаю, сколько раз мы проходили этот урок. Похоже, что до меня эта наука доходила туго. В итоге, чтобы я сдалась, понадобилось не так уж много. Мое тело просто стало ему повиноваться, только и всего. И теперь, когда играет музыка, я не могу отсюда выбраться, как бы мне этого ни хотелось. Мне не удалось бы этого сделать, даже если бы в доме вспыхнул пожар.

Я продержалась дольше остальных, потому что могу выдержать многое, – говорит Лорен, и на мгновение в ее голосе пробивается нотка гордости. Тед говорит, это из-за моих психологических проблем. Однако для выживания этого еще мало. Я хочу жить. И поэтому собираюсь выбраться отсюда, а ты мне в этом поможешь.

От ее слов у меня идет кругом голова. Я пытаюсь сосредоточиться.

– Ну конечно, помогу, – звучит мой ответ, – мы отсюда выберемся.

– Да, надо попытаться, – говорит она.

У нее такой взрослый и изнуренный голос. От него происходящее становится совершенно реальным. И весь этот ужас я чувствую хвостом.

В спальне наверху стонет Тед. У него, должно быть, страшно болит голова. Когда он поворачивается, под ним скрипит кровать. Вот с глухим стуком на пол опускаются его ноги. Я слышу, как он шаркает босыми ступнями по плитам и включает душ.

– Оливия… – сипло зовет он. – Ксс-ксс-ксс.

Музыка набирает силу.

– Тебе надо идти к нему, – говорит Лорен, – веди себя, будто ничего не случилось.

До моего слуха доносится едва слышный звук, похожий на всхлип. Она действительно предпринимает героические усилия, чтобы не заплакать.

Мягко ступая подушечками лап, я поднимаюсь наверх и прохожу в ванную. Клубится пар, по плиткам льется вода. Знаю, многие кошки ее не любят, но лично мне здесь всегда нравилось. Интересные запахи, пар, туманящий воздух изящной дымкой, вкус теплых капелек из крана.

Тед стоит под струями с мокрыми, блестящими, как у тюленя, волосами. В него железными дротиками вонзается вода. По обыкновению, на нем майка и трусы. Мокрая ткань облепила его полупрозрачной массой, как плохо прилегающая вторая кожа. Его тело никогда не видит света. Сквозь ткань проглядывают бугорки шрамов. Из него волнами выходит хмель – я чуть ли не вижу, как он смешивается с паром.

Снова и снова ищу какой-нибудь знак или намек на произошедшие в наших отношениях перемены. Но он выглядит совершенно обычно – как всегда, когда отправляется в прошлое и там застревает.

– Тедди поехал на озеро с Мамочкой и Папочкой, – говорит он, упираясь лбом в стену.

Его голос тих и далек.

– А кока-кола в стакане была холодной, даже ледяной. О край стакана мелодично позвякивали льдинки. И Папочка сказал: «Пей все без остатка, Тедди, это пойдет тебе на пользу».