Шрифт:
Закладка:
Через месяц Марка добилась от Малины прежнего удоя. Корова не остановилась на тринадцати литрах. Удой продолжал равномерно возрастать, приблизительно на семьдесят граммов в день. Довольный Шалвия после вечерней дойки ходил вокруг Малины, похлопывая корову по крутым бокам, и весело щурил старческие прозрачные глаза.
— Ну… ну… Малинка. Держись только…
И, выдавая Марке корм, качал головой:
— Видишь, что такое наука. Впрочем, нового-то ничего нет: у коровы молоко на языке, в старину еще так говорили. Дай ей — она вернет сторицей…
Но Марка знала кое-что, неизвестное даже старику Шалвия. Вернувшись с курсов, она тайком от него попробовала делать Малине массаж вымени. Вначале дело шло неважно, неловкие пальцы быстро уставали и начинали болеть. Теперь же, через два месяца, Марка приобрела сноровку, легко делала массаж и до и после дойки и собиралась делать его и второй корове.
В середине ноября Малина давала уже по пятнадцати литров.
Удой продолжал повышаться.
— Ну… ну… Малинка! Держись только…
Уж и Марка стала каждый день повторять эти слова. Корова поворачивала к ней голову, терлась шеей о ее плечо, и Марке казалось, что Малина ее понимает.
В эти дни к Марке стали приглядываться и члены кооператива. Они косились на нее, перешептывались, и Марка, проходя мимо, не раз слышала смех позади себя. По воскресеньям, когда она шла в костел — после ссоры с Ганой она ходила туда одна, — люди расступались перед дояркой на вид учтиво, но втихомолку посмеивались. Только Яно Кольцо как-то раз остановил Марку и сказал ей доброе слово:
— Говорят, удой у коров повышаешь… Ну… держись, Марка!
И эти несколько слов, сказанных рассудительным, дельным крестьянином, который не любил говорить попусту, были для Марки настоящей поддержкой в той недоброжелательной атмосфере, которую она ощущала вокруг себя.
«Не уступлю! Добьюсь!»
В начале января — это было в субботу вечером — Малина дала восемнадцать литров. В воскресенье утром, когда Марка шла в костел, шепот за ее спиной был сильнее, чем обычно, замечания громче и язвительнее. Яно Кольцо крепко пожал ей руку. Старый Шалвия о чем-то горячо спорил в кучке членов кооператива, по всей вероятности о Марке, потому что все украдкой глядели ей вслед.
А Марка прошла мимо, как всегда, спокойная, высоко подняв голову. Теперь, когда люди начали обращать на нее внимание, их стала раздражать ее гордая осанка.
— Ишь, гордячка, — брюзжали они, — да кто она такая? Будто мы не знаем, что она собой представляет…
А бывшая старостиха таинственно нашептывала людям что-то — и о Марке поползли по деревне самые невероятные слухи. Она читала толстые книги — непременно колдовские. И конечно, ей помогает нечистая сила, которой Марка продала свою душу.
В это воскресенье в костеле с амвона сделали первое оглашение о предстоящем бракосочетании честного юноши Пало Ридзоня, сына в бозе почившего Яно и Марины, почтенной вдовы… И Ганы Гвальеровой, честной девицы…
Марку будто по голове ударили. Скамья поплыла куда-то вниз, будто проваливаясь в бездонную пропасть, люстры закачались, священник исчез в тумане. Марка крепко вцепилась в скамью, прикрыла чуть раскосые глаза и почувствовала жжение под веками.
Придя в себя, она подумала: все это ей привиделось во сне. Но по взволнованному шепоту, пробегающему по костелу в таких случаях, по взглядам, которые прихожане бросали на скамью, где вместе с другими девушками сидела Гана, и на хоры, где был Пало, она поняла, что все это правда. Она ни разу за все время службы не подняла глаз, не шевельнулась, молча вынесла эту муку, только три морщинки резче обозначились на лбу.
Она вышла из костела, как всегда, гордо подняв голову. Но, очутившись в своей каморке, в отчаянии бросилась на постель и заплакала беззвучно, без слез. Напрасно пыталась она убедить себя доводами разума: ведь это же должно было случиться, о чем ты думала?! Сердце не хотело ничего слушать, потому что оно все время верило, надеялось, хотя Марка никогда ни шепотом, ни вслух не высказывала эту надежду. Разве Пало не откладывал свадьбу уже несколько месяцев? Разве не заходил он к старому Шалвии, словно невзначай, — но кто знает, так ли это было на самом деле? Марка всегда запиралась в каморке, когда заходил Пало, то ли от страха, то ли от стыдливости, свойственной чистому сердцу.
Теперь всему конец. Конец, конец…
Она глухо, с сухими глазами рыдала, зарывшись головой в подушку.
Вошел старый Шалвия, погладил Марку по вздрагивающим плечам.
Она не повернула головы, заплакала громче.
— Ну… ну… — у старика от жалости срывался голос — Горе-то сердечное, известное дело, пройдет, улетит… А твоя работа останется навеки, это главное… доченька моя…
Марка вскинулась, закричала — впервые в жизни закричала, и этот вопль вырвался из глубины ее души:
— Зачем мне все это?! Зачем? Если…
И снова бросилась лицом в подушку. Теперь она плакала свободно, не сдерживаясь, горькие, но облегчающие слезы полились ручьем.
Старый Шалвия постоял над Маркой, понимающе покачал головой. Да, это большое горе для такой серьезной девушки! Она не из тех, кто поплачет, погорюет, да и стряхнет с себя печаль, кому все как с гуся вода. Больно ей сейчас, но боль пройдет. Все на свете проходит, нет такой болезни, от которой время не найдет лекарства. Эх, а ведь стоит она такого парня, как Пало; ей-богу, никто так не стоит его, как Марка. Да что поделаешь? Так уж устроено в жизни: за одним счастье гоняется, как шальное, другого обходит за сотню верст. Именно так. Старик хотел сказать все это Марке, но промолчал. Он знал, что стариковская мудрость не одолеет боль юности, что Марка должна провезти этот воз по своей колее, своими силами справиться с горем.
Действительно, на другой день Марка вышла на работу как всегда. Она гладко причесала свои темно-каштановые волосы, тщательно повязала пеструю косынку, купленную в городе. Работала в тот день как обычно: сначала машинально, потом увлеклась и, наконец, целиком ушла в работу. Она тушила тлеющий огонек горя, подавляя в себе посторонние мысли. Старый Шалвия вертелся неподалеку от Марки, оберегал ее, но, увидев, что все в порядке, занялся своим делом.
Перед обедом в коровник пришли двое приезжих из района. Шалвия подвел их прямо к Малине, и приезжие, один — поменьше ростом, белокурый, в роговых очках, другой — высокий, черный, с каким-то бугристым лицом, глядя на вымя Малины, удовлетворенно
