Подводя итог, можно сказать, что религия монголов до прихода Чингисхана обычно описывается как «политеизм, вера в верховное божество, вооруженное конное божество, почитание Неба, Земли, Воды и Огня, поклонение предкам, медитация в форме шаманских практик, жертвоприношения людей и домашних животных и т. д.» [Khazanov 1994: 12]. Но не менее важным, чем эти практики, было отсутствие институтов Церкви и священства, которые присутствовали в завоеванных ими оседлых сообществах. Возможно, из-за этого примитивного представления о религии и недопущения религиозной оппозиции своему политическому господству, монголы способствовали возникновению новой секты даосизма (секта Цюаньчжэнь), усилили несторианство (менее иерархическую форму христианства, чем его католический аналог), развили тибетский буддизм и поддержали развитие мистических направлений в исламе (суфизм) на Среднем Востоке и в Центральной Азии. Это породило новую религиозную ситуацию, особенно на Среднем Востоке, где религии с небольшим количеством последователей, как, например, христианство или буддизм, могли, по крайней мере на первых порах, завоевать адептов и приобрести привилегии. Это также привело к созданию народных религиозных форм в исламе, которые быстро вошли в контакт с новой правящей элитой. Именно это политическое приминение религии вместе с расцветом ее неинституционализированныхф орм сформировало религиозную среду, в которой жили монгольские женщины.

Личная вовлеченность женщин в религию: религиозность и взаимодействие с религиозными лидерами от шаманизма до ислама

Женщины присутствовали в духовном мире монголов до возвышения Чингисхана: в виде богинь и в форме поклонении женщинам-предкам. Что касается богинь, Олсен отмечает, что, особенно среди монголов Белой и Золотой орд Русской степи, религиозная система основывалась на дуализме богов, представленных Кок Мункэ Тенгри (Вечное Синее Небо) и Начигай/ Этюген, которые управляли «семьюдесятью семью земными богами»[331]. Интересной частью такой небесно-земной концепции является то, что второй бог «всегда олицетворялся как женщина и носил эпитет еке, или „мать“» [Allsen 1985–1987: 31; Polo 1903, 1:256–260; Polo 1938:170–171]. Что касается поклонения предкам, есть интересный рассказ о том, как Чингисхан совершал ритуалы в честь своей женщины-предка Алан Коа, что свидетельствует о большом значении женщин в монгольской религиозной среде [Rawshan, Musavi 1994, I: 150; Thackston 1998: 81]. Эти ритуалы проводились шаманами, которые выступали в качестве посредников между этими божествами и людьми. Шаманы пользовались большим уважением, поскольку они пророчествовали, предсказывали будущее и толковали предзнаменования, а также приносили жертвы предкам [Rachewiltz 2004: § 63, 328–329; § 174, 629]. Эти ритуалы включали в себя сжигание костей, почитание Неба, Воды, Земли и Огня, а также танцы и песнопения, среди прочего, все действия, похожие на те, которые совершали другие скотоводческие группы в древние и средневековые времена [Khazanov 1994: 12][332].

Шаманки и женщины, активно участвующие в религиозных ритуалах, описаны со времен самой ранней истории монгольского народа [Atwood 1996: 123]. Наиболее подтвержденный документально пример этого касается спора между Оэлун и женами Амбакая после смерти отца Темучина, который упоминался в главе 1. Как мы видели, рассказ об исключении матери Темучина из церемонии исполнения ритуала имеет политическую интерпретацию, но помимо этого указывает на роль, которую могли играть знатные женщины в религиозных ритуалах монголов в доимперские времена [Rachewiltz 2004: § 70]. Тем не менее в этот ранний период не было четкого определения роли шаманов, что затрудняет оценку вовлеченности женщин в шаманские практики, помимо примера Оэлун[333].

Если свидетельств о присутствии женщин-шаманов в ранней империи мало, то эпизоды религиозной практики женщин документированы лучше[334]. Один из примеров приводится в «Тайной истории монголов», где упоминается, как найманская владычица Гурбесу-хатун попросила принести ей голову кераита Онг-хана, чтобы она могла совершить жертвоприношение в его честь [Там же: § 189, ПО][335]. В источниках можно найти и другие эпизоды гадания и шаманизма в период монгольской экспансии, в которых участие женщин обычно приобретает негативный оттенок[336]. Женщины обычно не присутствуют при этом, а любое их участие, как правило, приобретает негативный оттенок. Например, и мусульманские, и христианские летописцы обвиняют тех монгольских женщин, которые непосредственно участвуют в шаманских ритуалах, в колдовстве и ведьмовстве, используя эти обвинения для дискредитации их политических навыков. Например, в имперские времена Фатима-хатун, советница императрицы Дорегене-хатун, была обвинена в колдовстве. Ее обвинили в том, что она вызвала болезнь Кётена, сына Угедэя, который открыто выступал против правления этих двух женщин. Когда Кётен умер, Гуюк-хан, который собирался взять управление империей в свои руки, был вынужден по приказу своего министра Чинкая допросить Фатиму из-за этого обвинения. Под пытками она призналась в содеянном и была подвергнута жестокой казни [Rawshan, Musavi 1994, II: 802–803; Boyle 1971: 179; Banakati 2000: 393]. Христианские источники пересказывают эту историю, подчеркивая, что обвинения в колдовстве были ложными, тем самым подразумевая, что решение Гуюка казнить своего политического соперника стало причиной раздора между матерью и сыном [Budge 2003:411]. В политически неспокойное десятилетие 1240-х годов те же обвинения были выдвинуты против других женщин — членов правящей семьи, таких как вторая императрица Монгольской империи Огул-Гаймыш (пр. 1248–1250). Рубрук упоминает, что слышал из «собственных уст» Мункэ-хана, что Огул «была худшей из ведьм и своим колдовством она уничтожила всю свою семью» [Dawson 1955: 203]. Неизвестно, исходил ли рассказ о колдовстве непосредственно от самого хана, но кажется очевидным, что при дворе Мункэ, особенно среди христианских подданных, с которыми встречался монах Гильом, существовала связь между этими влиятельными женщинами и практикой колдовства и ведьмовства[337].

Казни женщин на основании обвинений в колдовстве не ограничивались 1240-ми годами. Обвинения в измене и колдовстве были использованы Хулагу в Иране для казни Балакан, наследницы Джучи по мужской линии, незадолго до того, как в начале 1260-х годов началась вражда между Государством Хулагуидов и Золотой Ордой [Rawshan, Musavi 1994, I: 738–739; Boyle 1971: 122–123]. Другой пример связан со смертью ильхана Аргуна в 1291 году. Одним из объяснений его быстрой болезни и смерти было лекарство, предоставленное буддийскими монахами. Близкие отношения, которые правитель имел с адептами этой религии, заставили его принять «лекарство» от индийского монаха, известного своим долголетием, в надежде продлить собственную жизнь. Аргун принимал эликсир в течение девяти месяцев, но в конце концов у него развилась хроническая болезнь, которая, возможно, и стала причиной его смерти [Rawshan, Musavi 1994, II: 1179; Thackston 1998: 574]. Шаманы двора утверждали, что смерть ильхана была вызвана колдовством, что свидетельствует о некоторых межрелигиозных противоречиях при дворе Аргуна. В этом случае виновной была признана женщина (Тогхачак-хатун), и после пыток «она и несколько других женщин были брошены в реку» [Rawshan,