Евлампьев не мог ответить. Будто пережало голосовые связки горячим жгутом — не выдохнуть ни слова. «Понимаешь?..» Он сидел, молча глядел на Хлопчатникова, сжав губы, в груди было горько н счастливо. Конечно, конечно… это для него, живущего теперь, можно сказать, прошлым, так они существенны, эти балки… вот так вот старики и оказываются анахронизмом… а для Хлопчатникова все по-иному, ему нужно делать выбор, и он деласт, это все равно как разрываться между любовью старой, принесшей уже все свои плоды, обременившей семьей, тысячами забот, сделавшейся привычной, даже, может быть, утомительной, не обсщающей впереди больше ничего, кроме тепла, уюта да сознания завершенности судьбы, и любовью новой, сулящей остроту неизвестности, счастье предстоящих открытий, хотя опыт жизни подсказывает, что счастье это может оказаться мнимым, н в зависимости от натуры, от температуры крови в жилах кто выбирает что… Хлопчатников предпочел новую. Правильно, иначе бы он не был тем, кто он есть. Все он тот же… Как жаль, что они не ровесники, поработать бы с ним еше, поработать бы — такое это счастье… нет, не суждено уже…

— Что ты, Павел, о смерти, — сказал он, когда жгут, сдавливавший горло, немного ослаб. — «Пока мотор еще не отказываст»… Тебе еще рано об этом.

Хлопчатников заглянул в стакан, будто лишний раз хотел удостовернться, что чай у него кончается, потряс его зачем-то, раскрутив чай и заставив лимон бегать по окружности, и сделал еще глоток.

— Да, Емельян… Рано — да приходится. Мне прошлый год звонок прозвенел. Две недели в больнице пролежал. Теперь вот хожу неразлучно с этим, он полез одной рукой в боковой карман пиджака, другой — в нагрудный и достал: из бокового — жестяной, с пластмассовой пружинистой крышкой валидольный пенальчик, из нагрудного — стеклянную долгую трубочку, тоже заткнутую белой пластмассовой крышкой. Евлампьев догадался: нитроглицерин. — Видишь? Я не думаю об этом, поверь, просто знаю. Поэтому мне нужно торопиться, а когда торопишься, нужно уметь распределить силы. — Он сунул лекарства обратно в карманы и допил чай. — Слуцкера-то ведь хорошо знаешь?

— Ну, как…— Евлампьев не понял, при чем здесь, в этом их разговоре, Слуцкер. Был он у меня. в группе… давно уж, мальчишкой…

— Ну вот, — сказал Хлопчатников.Слуцкер голова, стратег, тактик, опыт у него разносторонний… я хочу, чтобы в будущем, если что, он бы на мое место, он лучше меня руководителем будет. Но я ему должен с готовой машиной отдел передать. Или почти готовой. Ему материал в руки надо — и он тебе что хочешь скроит. Так скроит — залюбуешься, по лучшим стандартам. А вот пряжу напрясть да соткать этот материал — это он не сможет. И никого вокруг нет, кто б смог. Смотрю — и не вижу. Понимаешь меня теперь?

Евлампьеву было все так же горько и счастливо. Никогда Хлопчатников, даже в пору самой большой близости, тогда, когда работали над первой установкой, не был с ним так обнаженно открыт.

— Понимаю, Павел…— проговорил он с расстановкой. — Понимаю… Ну, а ты-то меня? Что же теперь, так теперь и будут ролики?

Хлопчатников с размаху обеими ладонями звучно ударил по столу, так что подпрыгнул, вздребезжав ложкой, его стакан, откинулся на спинку стула и захохотал.

— Молодец, Емельян,— приговаривал он сквозь смех, — ну молодец, ну хват!.. С роликами, Емельян, так, — прекращая смеяться, но по-прежнему с улыбкой на лице сказал Хлопчатников. — Решил я стать с этими господами из института вровень, сделаться, другими словами, тоже человеком со степенью. Чтобы я в таких же латах был, как они. Единственно, что мне диссертацию делать некогда. И некогда, и неохота. Но вот сейчас ВАК рассматривает — по публикациям и по результатам практической работы, авось присвоят.— Лицо у него снова сделалось молодым, светлым, и весь он снова был полон сил и энергии. — А вообще я тоже был в ярости, рвал и метал, но… Будем потом менять ролики на балки. А вдруг они покажут себя хорошо? Тогда вообще отлично будет.

Евлампьев покачал головой:

— Не покажут они себя хорошо…

— Ну, вот так, Емельян, тем не менее, — развел Хлопчатников руками. И спросил, уже совсем другим тоном: — Ну, а как вообще на пенсии?

— Как на пеисии? Евлампьев усмехнулся про себя: разве расскажешь…

— А вот уйдешь — узнаешь, — сказал он.

— Уйду? — переспросил Хлопчатников. — Ну-ну…

И по тому, как он это сказал, Евлампьеву почудилось, что Хлопчатников подумал о валидоле и нитроглицерине в карманах.

Нало было подниматься. Разговор был закончен, исчерпан полностыо, дошел до самого дна, и дальше начиналась уже одна лишь неловкость: никогда у них не было близких нерабочих отношений, всегда дружеские, теплые и тесные, но — только лишь в рамках работы, ни на микрон не выходя за ее черту, и больше им просто не о чем было говорить.

— Что ж, Павел, — сказал Евлампьев, вставая, — Спасибо тебе, что не пожалел времени… извини, что я так вот к тебе… неожиданно. Спасибо.

— Чего ж чай-то не допил? — тоже вставая, с лукавостью кивнул на его стакан Хлопчатников.

— Да я не хотел,— махнул рукой Евлампьев, забыв, что двадцать минут назад, чтобы Хлопчатникову не было неудобно пить чай в одиночестве, поддакнул ему: «Не-не, это хорошо, выпью с удовольствием».

Хлопчатников засмеялся:

— Ах ты… ну, Емельян!

Секретарша за своим столом, когда Евлампьев вышел из кабинета, сидела в напряженной, ожидательной позе, вся благожелательность и внимание, и только он открыл рот попрощаться, тут же произнесла с поспешностью, опережая его:

— Всего доброго вам.

Голос у нее был прямо-таки мед, а не голос.

В конце дня, уже перед самым звонком, когда Евлампьев прибрал на столе, спрятал в ящик готовальню, отнес в шкаф папку с нормалямн, неожиданно подошел Слуцкер,

— Емельян Аристархович,— сказал он, улыбаясь своей обычной обращенной в себя улыбкой н начавши, едва заговорил, почесывать за ухом, — у меня какое-то дурацкое состояние после нашего утреннего разговора, никак успокоиться не могу. У меня ощущение, будто вы обиделись на меня…

— Да ну что вы, Юрий Соломонович, что вы! — торопливо проговорил Евлампьев, но глаза помимо всякой воли избегали смотреть на него. И в голосе, видимо, тоже было что-то неубедительное.

— Нет, Емельян Аристархович, в самом деле. — Слуцкер, разведя руками, сцепил их было в замок на животе