— Тебе с такими руками хоть снова сейчас в первый класс — примут, — пошутил он.

— А, не говори! — ругнулся Вильников.— Ни к черту конструкция у этих перьев. Какие головы их придумывают! Мы бы так свои машины лепили… Да! — вскинулся он, тесня Евлампьева в сторону от двери.— Ты что это вчера там с Молочаевым? Ты что, обвинил его, он-де виноват, что вместо балок ролики стали ставить?

У Евлампьева, едва Вильников произнес «вчера», все внутри напряглось. Конечно, конечно… Уже пошли, пошли круги от этого его разговора. И как все переворачивается при этом с ног на голову, как перевирается — не узнать ни единого своего слова…

— Нет, — сказал он сухо.— Ни в чем подобном Молочаева я не обвинял. Так, как я его обвинял, я могу и тебя обвинить. Я говорил: почему он соглащается с подобным решением? Почему не отстаивает наше, заводское, выношенное, в котором мы уверены?..

— А! — протянул Вильников.— А!.. Ну, Емельян, знаешь… Да почему же не отстаивали? Отстаивали. Да только, брат… А, ладно,махнул он рукой.Чего говорить об этом. Пойду лапы отмывать.

Он ушел, тяжело впечатывая в пол каждый шаг, а Евлампьев открыл дверь и ступил в бюро.

Дверь в комнату руководителей групп была приоткрыта, н он мельком увидел Молочаева, с засунутыми в карманы руками стоявшего перед свонм столом и задумчиво глядевшего в какне-то бумаги на нем. При этом он, пристукивая ногой, бормотал одну из тех популярных песенок, что пела каждый день по радио Алла Пугачева.

По инерции Евлампьев свернул было с центрального прохода к своему кульману, но тут же спохватился и, пролавировав между чужими столами и кульманамн, выбрался обратно на проход.

Дверь у Слуцкера была незаперта. Евлампьев раскрыл ее пошире,Слуцкер, без пиджака, в одной рубашке, с распущенным брючным ремнем, стоял у распахнутого окна и занимался гимнастикой: прогибался назад, закидывая за голову руки, наклонялся вперед, доставая пальцами носки туфель, снова назад…

— Извините, Юрий Соломонович, — смущенно стал закрывать дверь Евлампьев.— Я попозже…

— Ничего, ничего, Емельян Аристар…— на выдохе, так что ему не хватило воздуха договорить, помахал рукой Слуцкер.— Заходите, я сейчас уже…

Он еще раза два прогнулся, нагнулся, сделал затем дыхательное упражнение, поболтал расслабленно опущенными руками и распрямился.

— Извините, Емельян Арнистархович,— улыбаясь своей сдержанной, как бы обращенной в себя улыбкой, сказал он. затягивая ремень.— Не могу иначе, знаете, день начать. Обязательно размяться нужно. Старость, не иначе, подступать стала…

— Ну какая у вас старость? — сказал Евлампьев.— Мужчина вы в расцвете лет, Юрий Соломонович, и до старости вам еще далеко. Пальцами до носков вы спокойно дотягиваетесь.

— Это да, это да,— согласно покивал Слуцкер. Он снял со стула пиджак, надел его и затянул, не застегивая верхней пуговицы, расслабленный узел галстука.— Но лет до тридцати пяти, тридцати шести вообще, знаете, Емельян Аристархович, просто ведать не ведал, зачем она нужна, вся эта гимнастика. Ничего мне разминать не нужно было, ничего разгонять… Присаживайтесь, — показал он на стул у внешней стороны стола; дождался, когда Евлампьев сядет, и сказал: — А вы, я помню, увлекались спортом, занимались, даже тогда еще, кажется, когда я у вас работал. Футболом, кажется?

— Да, было дело.— Евлампьев невольно улыбнулся.— Я в сорок лет последний раз играл. Когда же это? Ну да при вас уже, в пятьдесят пятом. За отдельскую команду, на заводских соревнованиях. Это еще с тридцатых годов… Тогда кто спортом не занимался. Тогда всех этих рекордов еще не знали, тогда для удовольствия занимались…

Он говорил и думал, как перескочить на тот разговор, из-за которого пришел сюда. Нелепо как получилось, минутой бы позже… а сейчас увязли оба в этом бессмысленном светском разговоре, пойди теперь из него выпутайся…

Но выпутаться все равно было нереально, только обрубить его, и Евлампьев проговорил:

— Я к вам, Юрий Соломонович, собственно, по делу пришел… я не знаю, как вы сейчас, располагаете временем?

— Пожалуйста, Емельян Аристархович, пожалуйста.— Лицо у Слуцкера стало выжидательно-неподвижным, и он сцепил перед собой на столе руки.— Я слушаю, — мягко подтолкнул он затем Евлампьева.

Как-то все это выходило неестественно, напряженно с самого начала. Однако же…

— Я по поводу шагающих балок, Юрий Соломонович,сказал Евлампьев.— Я, конечно, понимаю, что мне никто не должен давать отчет, я пенсионер, ну, взяли меня на два месяца, почеркал карандашом — и уходи… не имею, видимо, права… но просто уж… ведь эти машины мне — как дети, я их с нуля начинал, сколько сил вложено…

— Да, Емельян Аристархович, да,покивал Слуцкер, — я вас уже понял, о чем вы. Имеете право, именно как один из пионеров…

— Сколько в свое время вариантов перебрали, сколько было всего просчитано…— Евлампьев не мог остановиться, ему требовалось сказать Слуцкеру все, хотя и без того было ясно, что коль сделали так, а не иначе, прежде отмерили десять раз и десять раз взвесили.

— Я понимаю вас,— повторил Слуцкер, когда Евлампьев наконец кончил.— Я понимаю… Вас, конечно, молочаевская машина прежде всего в этом плане волнует?

— Конечно, — подтвердил Евлампьев. Как-то все не так выходило — легковесно, просительно. Будто его обвесили в магазине и он пришел к директору добиваться справедливости, заранее зная при этом, что никакой справедливости у директора не добудешь, а выпустишь разве что немного пар.

— И Молочаев очень странное дал мне объяснение всему этому: так из министерства приказали. Но, помилуй бог, разве подобные вещн приказным порядком решают?

Слуцкер, сцепив перед собой на столе руки, сидел теперь со спокойно-бесстрастным выражением лица, чуть наклонив голову к плечу.

— Молочаев вас, Емельян Аристархович, не совсем точно проинформировал. Конечно, подобные вещи приказным порядком нс решаются, вы сами это прекрасно понимаете. Просто в министерстве решили прекратить спор и встали при этом совершенно однозначно на сторону головного института.— Он помолчал, ожидая, быть может, что Евлампьев сейчас что-то скажет, Евлампьев никак не отозвался на его слова, и он добавил: — Вот оно как…

Вот оно как… Да, конечно, именно так. Абсолютно точно, что так. Это, впрочем, ясно было с самого даже начала, просто пропустил мысль об этом мимо себя, уперся, старый осел. в сам факт: приказали! Это все из-за раздражения на Молочаева, из-за злости на его высокомерный технократизм: я конструктор! ставьте передо мной задачу