платформе и побродить по окрестностям. Лес то будет, поле или, может быть, поселок городского типа с маленьким, выкрашенным серебряной краской Лениным на постаменте.

Скучная площадь, в точности как у нас в поселке (вот в Петербурге есть Сенная площадь, а у нас – Скучная). Крохотный рынок. Деревянный прилавок под навесом. Картошка. Соленые огурцы. Семечки жареные. Автобус разворачивается, подымает пыль. Времена давние, глухие, советские.

Как-то раз писатель бродил по осеннему лесу, наслаждался одиночеством, забывал себя. Он вышел на поляну и увидел на старом почернелом пне семейство опят. День стоял тихий, мирный, блеклый. Лес не дышал за спиной. Как будто не существовал. Ничего не происходило. Писатель подступил к пню (хрустнула под ногой сухая ветка), срезал один гриб и второй и вдруг услышал за спиной негромкий голос:

– Я бы не советовал.

Писатель обернулся. Совсем рядом, на поваленном стволе, сидел мужчина (как он мог его не заметить прежде?), одет он был в пиджачную пару (поношенную), в штиблеты (нечищеные). В руке у мужчины белела незажженная сигарета.

– Я бы закурил, – сказал мужчина, – но лес сухой, опасаюсь поджечь.

Писатель стоял растерянно.

– Хорошо, – проговорил мужчина. – Светло.

И закрыл глаза.

Лицо у него было бледное, нездоровое, вероятно, он много времени провел то ли в больничной палате, то ли в камере, то ли в другом закрытом от солнечного света месте и вот выбрался на осенний воздух.

Тихо, стараясь не потревожить сидящего, писатель отступил с поляны в лес. Он долго шагал на голос железной дороги, пока не вышел к платформе. Два срезанных гриба он выбросил, оставил в лесу, оставил умирать, так ему подумалось. А еще подумалось, что все они там, в лесу, ждут смерти, не временной зимней, а вечной».

Такой примерно рассказ (в нашей, не совсем ловкой, передаче).

В 1986 году двадцати лет от роду Илья угодил в больницу с аппендицитом. После срочной операции его привезли в большую прохладную палату, пролежал он в ней несколько дней. Спал, ел больничную кашу, пялился в старинный высокий потолок, слушал чей-то приемник (футбол, трансляция; го-о-ол, а-а-а-а).

Бабушка навестила, жаловалась, что давно не бывала в метро, отвыкла, голова закружилась от долгого спуска в подземелье.

– А ну как остановится электричество – и не выберешься на свет божий из тоннеля, как заживо погребен.

Принесла она отварной картошки и паровых котлет, медлила уходить, боялась назад под землю, и думали всей палатой, как ей добраться до Таганки верхним транспортом. Записали на бумажку маршрут, номера автобусов и названия остановок.

Она не разобрала цифры и заехала не туда.

– Но такой хороший район, зеленый, и даже петух откуда-то голос подавал. Не то что у нас на Таганке.

Квартира их в старом доме смотрела в узкий двор, солнца не знала, и всегда в ней было холодно. Даже в самое пекло, когда плавился в городе асфальт, бабушка ходила по дому в коротко обрезанных валенках и в шали на пояснице.

Скоро Илья выписался и позабыл о скучной палате, о ночных вскриках рыхлого толстяка (он говорил, что плавал когда-то матросом на большом корабле). О боли Илья тоже позабыл.

Как-то раз поздним уже вечером они ужинали на кухне. По обыкновению, работал приемник, старинный знакомец.

Подводный зеленый свет за стеклянной шкалой, прохладный мужской голос.

Илья слышал и не слышал. Ел, смотрел в темное окно, за которым стояла уже зима, заглядывала с той стороны. Затрещал телефон, бабушка вышла в коридор, заговорила громко:

– Алё, кто это, Сима, ты?

Илья прикрыл дверь, повернулся к приемнику, и голос сказал ему в лицо:

– А вдруг электричество кончится, и все погаснет, и поезд встанет в тоннеле, не выбраться, как заживо погребен.

Голос, хорошо поставленный, актерский, рассказывал с чуть насмешливой интонацией (совершенно здесь неуместной), как всей палатой придумывали старухе путь, чтобы не спускаться ей в страшное подземелье, как вспоминали автобусные маршруты, и рассказчик (голос бы еще актеру попроще, чтоб не мешал рассказчика слышать и понимать, не путал бы акценты) что-то свое вспоминал об этом маршруте, как в самом раннем детстве один, без взрослых, покатил вместо школы до самой конечной остановки, там стояли новые дома прямо в поле и дул ветер.

Илья тоже попал в рассказ. Он тихо лежал у стены, смотрел в потолок, как в небо. И, кажется, ему было все равно, где он, кто он, зачем.

«Мне не все равно», – хотелось Илье возразить рассказчику.

Актера же хотелось попросить говорить ровнее, не возвышать так голос и не снижать; не американские горки этот рассказ, он что-то совсем другое, от него, как прелыми листьями, пахнет грустью.

Илья был потрясен. Человек увидел Илью, запомнил, запечатлел. Навсегда? Пусть не его, пусть только его тень.

Илья пытался припомнить ту палату и ее обитателей, но рассказчик как будто подменил его память своей. А сам остался в глубокой тени, как в омуте. Сколько туда ни вглядывался Илья, не мог никого разглядеть.

Ушел после первой лекции, не вынес – и так ничего не слышал, не понимал. Рванул на Калининский проспект в самый большой московский книжный.

Имени писателя он не знал. Листал одну за другой книги современных авторов, и все было не то, другие какие-то слова, интонации, голоса. Не то, не то. Илья устал, опустил руки, стоял потерянно.

Смирный маленький старик вдруг обратился к Илье:

– Простите, ради Бога (с большой, несомненно, с большой буквы), за беспокойство, давно наблюдаю (наблюдаю!) за вами.

Все хорошо было в старичке, и даже старое вытертое пальто не портило впечатление, умиляло. Всё хорошо: и голос, и манеры, и течение речи, и смысл ее – но запах! Немытый, запущенный, одинокий, стоял возле Ильи человек, и в другое время он бы не стерпел, сбежал, но не в этот миг отчаяния и надежды.

– Вы что-то ищете и не находите. Но что?

– Я ищу одного автора. Его книгу. Я слышал его рассказ по радио. Вчера.

– Надо позвонить в радиокомитет и все выяснить, – легко и просто нашел выход старик.

– А как туда позвонить?

– Телефон мы узнаем в справочной. У вас есть деньги?

Я уже не помню, сколько тогда стоила справка: чуть больше рубля или чуть меньше.

В стеклянном киоске возле ЦУМа и Малого театра им дали номер. Тут же нашли телефон-автомат, опустили медную денежку.

– Алё, – отозвался голос. Женский. – Алё, я вас слушаю.

– Здравствуйте! – крикнул Илья. – Это радиокомитет? Подскажите насчет вчерашней передачи, там читали рассказ, но имя автора…

Короткие гудки. Разговор оборвался (гудки-обрывки, клочки).

– Трубку бросила! – рассердился Илья. –