я говорил себе, что Нью-Йорк станет моим последним пристанищем, но теперь собирался нарушить слово. Я уехал с пустыми руками, без трофеев. Но кое-какие семена пустили корни в моем сердце, хотя для того, чтобы они дали всходы, потребовалось время. Но теперь я знал, что дух этого города останется со мной навсегда. В Пекине меня ждали дни без особой цели, дни апатии и отчуждения, дни, которым я не видел конца.

Глава 12. Перспектива

Когда я вернулся в Пекин в 1993 году, родители жили в районе Дунсы Шисаньтяо. В сравнении с американскими их дом казался маленьким. Конечно, близкие были счастливы видеть меня и не особенно расспрашивали о том, что я делал за границей, — тем лучше, потому что у меня не было внятного ответа. Мать считала, что я не слишком изменился, а подружкам, приходившим в гости поиграть в маджонг, она говорила с некоторым смущением: «Этот мальчишка Вэйвэй совсем такой же, как до отъезда в Америку».

Отцу на тот момент исполнилось восемьдесят три года, он был прикован к инвалидному креслу и то и дело попадал в больницу. Несчастья преследовали его: кровоизлияние в мозг, перелом руки, а потом компрессионный перелом позвоночника. Он любил сидеть во внутреннем дворике, пересчитывать цветки магнолии и слушать, как в воздухе порхают голуби с привязанными к лапкам свистульками.

«Это твой дом, — говорил мне отец. — Не робей, делай что хочешь». Он остро чувствовал мое смятение. Да, это был мой дом — здесь была моя кровная родня, близкие, которые понимали и принимали мои причуды и не демонстрировали завышенных ожиданий. У меня не было особых поводов для беспокойства или сожалений, но не было и представления о будущем. Правда, привязанности к этому дому я тоже не ощущал — я был словно ряска, плавающая на воде и не привязанная ни к какому месту.

Мне нужно было время на подзарядку и восстановление, чтобы с пользой для себя переосмыслить прошлое. Я снова столкнулся со знакомой дилеммой: я знал, чего не хочу, но не мог с уверенностью сказать, чего же все-таки хочу. Я родился в год Петуха и поехал в Америку в год Петуха, а теперь прошло двенадцать лет, и снова наступил мой год, а в моей жизни начинался новый период. Ай Дань напоминал мне об осторожности.

В семье все было по-прежнему, а вот Пекин изменился. Он очень разросся и в то же время стал казаться меньше, поскольку теперь город опоясывала кольцевая линия метро, от аэропорта к центру тянулась скоростная трасса, и строилась третья кольцевая автодорога, связывающая пригороды. В начале 1980-х годов не было личных автомобилей и на улицах редко можно было встретить какой-либо транспорт, кроме автобусов.

У Ай Даня была машина, и, чтобы я не заскучал, он возил меня на антикварные рынки, их было множество, и там продавались артефакты со всего Китая и всех исторических эпох. Продавцы относились к Ай Даню уважительно: он заслужил репутацию эксперта по древностям, и, если говорил, что предмет подлинный, его цена сразу взлетала. Если попадалось что-то, что мне нравилось, то торговался за меня брат — у него это выходило намного лучше. «Ты как американец!» — шутил он.

В 1950-х годах отец, впервые приехав в Пекин, часто ходил по антикварным лавкам Люличана, и торговцы уважительно называли его господин Ай. Город более пятисот лет был столицей империи, и в течение нескольких десятилетий после 1911 года выжившие представители старого режима могли наслаждаться аристократическими занятиями вроде разведения певчих птиц или коллекционирования антиквариата. Но революция, которая последовала за переходом власти к коммунистам, передала всю частную собственность государству, и в конце 1950-х годов мало кто продолжал интересоваться культурными артефактами. В турбулентные времена «культурной революции» предметы старины стали считаться пережитками феодальной, буржуазной, ревизионистской культуры, так что их ломали и выбрасывали без сожалений. Но теперь, когда рыночная экономика возрождалась, торговля антиквариатом стала набирать обороты. Наступил золотой век коллекционеров: качество было высоким, а цены — низкими, лишь единицы хорошо разбирались в предмете, а подделки еще не появились.

Паньцзяюань, находившийся на окраине Пекина, называли рынком-призраком, так как на нем нелегально торговали антиквариатом в предрассветные часы, и лучи фонариков мелькали в темноте, когда покупатели осматривали товар. Здесь можно было найти орудия труда каменного века, ритуальные сосуды эпох Шан и Чжоу, нефритовые предметы времен Сражающихся царств и империи Хань, трехцветные глиняные фигурки времен Тан, не говоря уже о бесчисленных вещицах эпох Сун, Юань, Мин и Цин. Вскоре наш дворик был уставлен самыми разными сосудами и вазами.

Погрузившись в традиционное китайское искусство, я чувствовал себя первооткрывателем целого континента. В ходе своей первой экспедиции я заметил в углу неприметного магазинчика кучу деревянных деталей и купил их по бросовой цене. Когда я собрал их, передо мной предстал квадратный табурет из дерева венге в стиле эпохи Мин, вещь выверенных пропорций и искусной работы. Я каждый день исследовал новый уголок этой обширной территории, в каждом предмете находя этический порядок и чувство прекрасного. Я купил нефритовый топор возрастом в четыре тысячи лет; он был до середины расколот на два очень тонких лезвия, и я никак не мог понять, как он вышел таким ладным и почему мастер изготовил его именно таким образом. Меня также заинтересовал амулет из слоновой кости времен Шан (ок. 1600–1046 до н. э.), в гребне которого был проделан ряд квадратных отверстий: для его изготовления требовалась такая кропотливая работа, что мастер, должно быть, делал его чуть ли не всю жизнь. Каждый день я, как зачарованный, часами разглядывал эти вещицы, вызывая ревность у матери. «Жаль, что я не одна из них!» — говорила она.

Изучая эти предметы и воображая их историю, я расширял свой кругозор. В Китае мы по-прежнему переживали эпоху обнищания культуры, но искусство не покинуло нас — его корни проросли вглубь почвы. Упрямое выживание исконных художественных традиций показало, что наше узколобое авторитарное государство никогда не сможет переделать нашу культуру на свой лад. Эти вещи существовали до нынешнего порядка, и они переживут его. С тех пор все свободное от общения с родителями время я проводил в мире антиквариата. Торговцы недоумевали, почему я не руководствуюсь ни модой, ни здравым смыслом. Вместо этого меня привлекали непонятные предметы, и я специально покупал то, что не казалось ценным; моя изголодавшаяся душа подпитывалась историями, которые я придумывал для каждой вещи. Наблюдения и озарения, приходившие ко мне из далекого прошлого, побуждали меня