— Самые безобидные существа. Целый эскадрон мертвецов не мог бы помешать мне спать.

Она посмотрела на меня с ужасом.

— Какой цинизм… Твои слова приводят меня в трепет… Ты страшный человек и опасный… Какое-то холодное привидение доктора с чашей яда в руке вместо микстуры… Ты не понимаешь, почему я так боюсь твоей власти надо мной… Эта власть — самая ужасная и позорная власть убийцы… Я гнушаюсь тобой, хотя нечто таинственное влечет меня к тебе.

— Прощай, Тамара, ты достаточно высказалась.

Во мне поднялась злоба и, с целью вызвать ужас в ней, я сказал:

— Твоя падчерица была самым тихим, беззаветным существом, ее брат — тоже… Теперь, когда они еще более притихли, ты не хочешь побыть с ними в компании, в этой комнате… Две милые, невинные тени…

Ее расширившиеся глаза со страхом перебегали по комнате, а я тихо говорил.

— Старушки уверяют, что души убитых блуждают в домах, в которых жили, по несколько лет… Вот посмотри там — не это ли брат с сестрицей стоят и плачут…

Я указал на дальнюю стену, на которой перебегали фантастические узоры лунных лучей. Тамара содрогнулась и стала смотреть на пустую стену с выражением непреодолимого ужаса.

Я быстро вышел и захлопнул за собой дверь, но за мной раздался громкий, истерически смеющийся голос:

— Мертвецы не встают… это твои злые шутки, Кандинский… Ты знаешь сам: они не встают.

Ночь казалась мне бесконечно долгой. Сон бежал от меня. Мучительно долгие часы я блуждал по огромному дому, ступая по полу в тонких шелковых туфлях беззвучно, как призрак. Лунные лучи, пробиваясь сквозь окна большой залы, озаряли старые портреты, и усопшие властелины Кавказа, казалось, выходили из рам и, колеблясь в воздухе, как привидения, смотрели на меня из-под насупленных бровей грозными глазами. Меня охватывало странное настроение, род страха, но, посмеиваясь над самим собой, я силился рассеять его, шутливо обращаясь к портретам, как к живым лицам, и рассуждая приблизительно так: «Сознаюсь, вы смотрите на меня совсем как живые и выходите из рам — странное явление. Но, господа, не думайте меня запугать, как мою Тамару… Я доктор Кандинский — это имя должно на вас подействовать внушительно. Однако, обман зрения продолжается. Вы хотите, может быть, сказать, что я убийца и потому подлежу вашей власти… Положим, я убивал, сознаюсь, но это не резон, чтобы вам выходить из гробов… Я не признаю ни зла, ни добра — знаете ли вы это?

Положим, я поступил не особенно добродетельно с одним из ваших отпрысков… Как, однако, вы сверкаете глазами… Я почти боюсь вас, но если меня охватит ужас, то мне будет стыдно… Господа, я — Кандинский, лицо, как видите, во всяком случае действительно существующее, вы же — призраки, игра ума — не более… Прочь!.. Я не боюсь вас!..»

Я стоял посреди комнаты, и мне казалось, что предо мной и за мной, колеблясь в лунном сиянии, выплывали мрачные видения… Они увеличивались и руки их бесконечно удлинялись, растягиваясь по комнате. Нелепее этого ничего не могло быть, конечно, и я прекрасно сознавал это; но одновременно с чувством страха я испытывал ужас другого рода: ужас сознания в себе убийцы. Никогда ранее сознание это не охватывало мой ум с такой силой. Это было пламя, внезапно озарившее пропасть моей души, на дне которой копошилась моя бледная совесть, терзая меня, и я понял, что мне жить незачем, что во мне поселился холод гробов и что самое лучшее для меня — умереть. Жертвы моих преступлений выходили теперь, точно из какой-то бездны, и вдруг мне представилось дно реки и там крошечный трупик. «Это твой сын, а это вот я», — шептала Джели, колеблясь в лунных лучах, и в мыслях отдавалось: твой сын, и это несомненно — на дне реки, маленький Кандинский. Ужас увеличивался, бездна во мне самом росла и в лунных лучах фигуры портретов казались болезненно-странными и почему-то кровавыми, и вдруг Джели проносилась по зале в бешеной пляске. Мне хотелось бежать, но я понимал, что самое страшное для меня существо — это я сам, а от себя далеко не убежишь. «Кандинский, ты существо сильное», — рельефно пробежало в моем уме, но как будто это сказал кто-то другой за меня, с язвительной насмешливостью, и продолжал: «Да, ты очень силен; вооружись холодом твоих мыслей и рассей призраки воображения». И я стал защищать себя от нападений этого другого «я», двойника своего, который сидел во мне: конечно, я человек идеи и несокрушим в своем праве разрушать жизни; кто может доказать противное — желал бы послушать.

Я стал бороться и защищать себя против незримого противника — моего второго «я», слившегося с моей совестью, и прежняя гордость все более подымалась во мне. Мой ужас стал рассеиваться.

Вдруг дверь, против которой я стоял, раскрылась, точно сорванная с петель. В зал вбежала Тамара со свечой в руке, в ночной рубахе, босая. Болезненно расширенные глаза ее с ужасом смотрели в пространство, точно пред ней находилось привидение; бледные губы раскрылись в испуге; лицо, обрамленное ниспадавшими до колен волосами, было бело, как мрамор.

С лихорадочной дрожью она прошла большими шагами вдоль залы и, когда я шагнул к ней навстречу, остановилась передо мной, как вкопанная.

— Она опять была там…

— Кто?

— Она, она, мертвая стояла у моих ног и выжимала из своих волос воду, и я слышала, как падали тяжелые капли воды на пол, и мне казалось, что вся комната наполняется водой… О, как это ужасно!..

— Галлюцинации!

— Как это ужасно! «Maman, согласитесь, я довольно часто вас навещаю, хотя визиты моей страждущей тени для вас, может быть, и не особенно желательны, — сказала она с кроткой улыбкой, ангельски-кроткой, той улыбкой, которая для меня была смертельно ненавистна. — Зачем вы терзаете моего старичка-отца, maman? Выпустите его на волю, или я вас буду щекотать по ночам, пока вы его не освободите». Она протянула ко мне свои длинные, холодные пальцы и я вскочила в смертельном страхе, почувствовав боль и желание хохотать. О, как это ужасно!..

— Да галлюцинации же…

— Я с ума сойду!.. — вскричала она пронзительно, охватывая свой лоб дрожащими руками.

— Надеюсь, однако, что все-таки это только сон…

— Она стояла предо мной, как ты — какой сон!.. Говорю тебе — она щекотала меня… Глаза ее были раскрыты, но странно, они были белы, как молоко, и лицо — прозрачно-бело, как снег… Я с ума сойду!..

— Надо успокоиться, прежде всего…

— От одного ужаса сойду с ума. Жить невозможно, когда