опосредующие отношения индивида с другими объединениями и государством (state). Во-вторых, к концу XVIII в. уникальное европейское явление – state в качестве абстрактной организации, отделенной от личности правителя, и органа социального насилия, отделенного от сферы производства (две стороны одной медали) – подошло в своем развитии к очень важному пункту. Стартовав как антифеодальная машина, как инструмент «монархической революции» XVII в. (Ж. Барзун), пройдя несколько стадий (монархическое, территориальное), state постепенно наполнялось положительным содержанием. Главным вектором его развития стало постепенное включение в свои правовые рамки всех индивидов, т. е. превращение в нацию-государство. На этом пути было немало преград. Это и Старый Порядок как форма в целом; это различные коллективные формы либо сохранившиеся (пусть в более или менее модифицированном виде) со времен феодализма, либо возникшие как средство его преодоления и выхода из «социального ада» (Ф. Бродель) промежуточно-переходной эпохи XV–XVIII вв.; это, наконец, формирующиеся классы-антагонисты нового общества («две нации» Б. Дизраэли).

На рубеже XVIII–XIX вв. в Европе развернулась борьба за конкретный способ включения индивидов (и коллективов) в государство, за тот или иной способ реализации нации-государства. Если учесть, что западная модерн-система носит (поли)субъектный характер, что здесь социальные агенты – индивид, корпорация, state – выступают как субъекты, то внутрисистемная борьба между ними носит субъектный, т. е. исключительно острый характер, за чей счет будет достигнут прогресс, кто исключит кого из его «царства», на чьих костях оно будет построено? Неизбежность изменений («прогресса») превращала остроту в революцию/контрреволюцию, что само по себе требовало осмысления на ином, чем религиозный, языке. Но это не мог быть и язык науки, поскольку наука не ставит социальных целей, она решает задачи в заданных ей рамках.

Поэтому та или иная идеология с необходимостью должна была быть и интерпретацией отношений между субъектными «базовыми единицами» современного (modern) общества, особенно между индивидом и надиндивидуальными агентами, по поводу изменений или сквозь призму отношения к этим последним. Это дает нам намного более сложную и многомерную картину, чем та, что предлагается схемой Валлерстайна. Различные идеологии давали различный ответ на вопросы о соотношении индивидуального и коллективного начал и природы (желаемого) коллективного.

Так, либерализм акцентировал роль и права индивида, тогда как консерватизм и марксизм подчеркивали коллективное начало – в первом случае традиционное (вплоть до крайностей – раса, «почва»), во втором – классовое. Различными были и интерпретации государства и его отношений – реальных и целевых, желаемых – с индивидами и группами. В свою очередь по закону обратной связи степень дифференцированности государства от общества и, прежде всего, господствующего класса (или господствующих групп), степень институциализации государства определяли вероятность развития (выбора) в данной стране той или иной идеологии – как системной, так и антисистемной. Все это делало новоевропейскую социально-политически-идейную ситуацию не на порядок – на порядки сложнее по сравнению с феодальной. Ясно, что три идеологии дают (должны давать) разный ответ на этот вопрос. Наконец, последнее по счету, но не по значению. Каждая идеология вступала в свои отношения с религией и наукой – двумя другими европейскими формами организации знания, «духовного производства», двумя другими элементами духовной сферы. Но прежде чем говорить об этих отношениях, а они были, естественно, различными в трех рассматриваемых случаях, необходимо, хотя бы вкратце, остановиться на вопросе о соотношении идеологии, с одной стороны, религии и науки – с другой.

VI

В феодальной Европе (впрочем, вне Европы феодализма нигде и никогда не было) религия (христианство) обладала практически полной монополией на духовную сферу. В связи с этим именно она опосредовала и выражала отношение человека к истине (как божественной, трансцендентной – Вера, так и рациональной – Разум) и представляла (интерпретировала) в духовной сфере в качестве общей истины интересы особых, т. е. господствующих групп. Поэтому, во-первых, социальные конфликты, борьба угнетенных и господствующих групп (а также внутри этих последних) вплоть до середины XVII в. идейно оформлялись как религиозные; во-вторых, в этом смысле противоборствующие стороны говорили на одном идейном языке, использовали одно и то же идейное оружие, а именно религию, христианство. Пусть с модификациями – ересь versus ортодоксия, католицизм versus народный католицизм (так, в народном католицизме история рождения Христа была принята, а идея первородного греха, в которой угадывается обоснование неравенства и эксплуатации, – нет) и т. д., – но, тем не менее, идейная система была одной и той же. В этом, помимо прочего, находило отражение то, что под определенным углом зрения социальная структура и «композиция» господствующего класса были относительно просты: господами были землевладельцы, организованные в иерархию. Если принципом раннего средневековья, незрелого феодализма был «Nulle seigneur sans homme», то принципом зрелого и позднего феодализма, феодализма как такового было «Nulle terre sans seigneur».

При неполном совпадении богатства и знатности, при обилии локальных и промежуточных групп и подгрупп, особых статусов и т. д., и т. п., делавших картину социальной структуры средневекового общества внешне запутанной и мозаичной, все же в целом она была простой, и это облегчало «социальный разговор» на одном и том же языке, хотя и на разных социально-религиозных «диалектах». Иными словами, в докапиталистическом западном обществе, на ранней (феодальной) стадии Европейской цивилизации религия выступала как идейная система, выражавшая Истину и Интерес (а до конца XIII в. Веру и Разум) в качестве единого и слабо дифференцированного комплекса (ситуацию в религиозных неевропейских системах я оставляю в стороне – в силу специфики это особый разговор, для которого здесь и сейчас нет места).

Реформация, генезис капитализма (Великая капиталистическая революция 1517–1648 гг. и особенно ее финальная фаза – Тридцати летняя война 1618–1648) в ходе и посредством раскола как господствующего, так и угнетенного класса при все более активной и самостоятельной роли бюргерства в качестве третьего элемента, ломающего «бинарную оппозицию», привели к тому, что идейное выражение Веры (истины божественной), Разума (истины рациональной) и Интереса стало постепенно принимать идейно и институционально различные и дифференцированные формы. И хотя социальные и политические конфликты XVI–XVII вв. продолжали выясняться, а интересы артикулироваться на языке религии, тенденция к взаимообособлению и обособленному представлению Веры, Разума и Интереса наметилась уже тогда. Эпоха религиозных войн более или менее плавно перетекла в эпоху войн монархических, территориальных, а затем и национальных государств, к формированию которых объективно и привели – прав К. Шмитт – религиозные войны. «Национализация» религии, т. е. обуживание, парциализация последней, обособление политики от религии, и морали от политики – вот одна из линий раскола прежней идейно-мыслительной целостности, и без этого, кстати, тоже не понять многое в идеологиях XIX в.

Научную революцию XVII в. следует рассматривать не столько как ограниченное научной сферой событие (конкретные открытия), сколько как идейно-мировоззренческое (новые методы как следствие нового взгляда на мир,