Штребль получил тарелку темной лапши, и тогда первые две слезы выкатились у него из глаз — эта страшная лапша его доконала. Никогда еще пребывание здесь, в России, не казалось ему настолько унизительным, никогда еще он не чувствовал себя таким ничтожным человеком, который ничем не может помочь этой несчастной женщине и маленькому жалкому существу, своему ребенку, завернутому в застиранное грязно-голубое одеяло…

— Бедная моя Роза, за что нам все это? — пробормотал он дрожащим от слез голосом и, отодвинув тарелку, закрыл лицо руками.

Потом он снова ждал у дверей больницы, когда к нему выйдет русская докторша. Хотя та и пыталась его успокоить, он заметил, что докторша сама сильно взволнована. В конце концов она велела ему идти в лагерь, заверив, что все возможное для Розы будет сделано. Уходя, Штребль попросил санитарку:

— Смотри, пожалуйста, мой мальчик. Я говорит тебе большой спасибо.

Роза жила после родов пять дней. Из них первые трое суток она не приходила в себя. Молоко у нее даже не появилось, ребенка все время кормили из рожка.

Был тот солнечный теплый день, когда кажется, что ничего плохого быть в жизни не может. Рудольф уже несколько часов сидел возле Розы, но она так и не сказала ему ни слова. Зато, как только приехал Лаптев, она повернула голову и чуть слышно произнесла:

— Пожалейте моего сына, дорогой господин офицер. Он ни в чем не виноват.

Штребль вскочил как ужаленный, выбежал из палаты и на крыльце заплакал.

Лаптев вернулся домой поздно, совершенно расстроенный. Татьяна, кормившая дочь, тревожно спросила:

— Ну как?

— Умерла недавно. Такая жалость, понимаешь… Столько мук перенести, и вдали от родины, от родных… Всё война.

Жена отняла грудь и положила ребенка. Лаптев сел у стола и устало подпер голову руками.

— Что-то наша больница недосматривает. Я уж ругался с главврачом, но Олимпиада говорит, что сделали все, что могли.

— А как же ребенок?

— Ребенок вроде здоров, хотя Олимпиада сказала, что недоношенный. Вот с кормлением плохо: грудного молока нет.

Лаптев нехотя поел и лег. Он был так расстроен, что не приласкал на ночь Нюрочку и не поцеловал маленькую Люську. Татьяна тоже была задумчива.

— Петь, — вдруг сказала она, нетерпеливо трогая Лаптева за плечо, — может, мне немчонка подкормить? Молока хватит и ему, и Люське.

— Ну, мы с тобой точно два сапога пара! — грустно улыбнулся он. — Не выдумывай, Танюша, ты много работаешь, да еще двух детей кормить…

Он закрыл глаза и притворился, будто спит, а сам все думал о том, что сейчас в больнице, может быть, плачет голодный ребенок. А его Люська лежит сытая и спокойная в своей качке. Ему стало не по себе. Лаптев подвинулся ближе к жене и вздохнул.

Розу хоронили неподалеку от Бера. Ее могила была седьмой на высоком берегу Сухого Лога. Немки насыпали на песчаный холмик подснежники. Когда все разошлись, Рудольф еще долго стоял на холодном ветру, не в силах сдвинуться с места.

Маленького Штребля скоро принесли в лагерь. Лаптев распорядился приставить к нему няньку, кого-нибудь из немок. Маленькая бёмка Фрони, несмотря на юный возраст, обожавшая младенцев, услыхав об этом, сама пришла к хауптману и попросила поручить ребеночка ей.

— Необходимо, чтобы мальчик выжил, — сказал Лаптев в тот день Олимпиаде Ивановне. — Я лично прошу вас.

— Не волнуйтесь, — улыбнулась докторша, — ребенок здоровый, жизнеспособный, если обеспечим нормальный уход и чистоту, все будет хорошо.

Лаптев вышел от нее обнадеженный и успокоенный.

— А я ведь, кажется, и не поздравил вас с сыном? — приветливо спросил он у Штребля, встретив его рядом со столовой. — Как вы его назовете?

— А как ваше имя, господин начальник лагерь? — по-русски спросил Штребль.

— Петром меня зовут, — просто ответил Лаптев.

— Мой сын тоже будет Петром зовут… — проговорил Штребль и улыбнулся жалкой, вымученной улыбкой.

У Нюрочки появилась новая забота: теперь, кроме того, что она нянчилась с Люськой, три раза в день она носила в лагерь парное молоко для маленького Петера.

Бабка, отливая ей в бутылку процеженного, теплого еще молока, предупреждала:

— Смотри не пролей! Оставишь ребенка голодом.

Нюрочка стучалась у проходной будки и, передавая дежурному вахтеру бутылку с молоком, тоже говорила солидно:

— Смотри не пролей! Оставишь ребенка голодом.

Нюрочку знали уже все вахтеры и отвечали ей весело:

— Есть не пролить, Анна Петровна!

Один раз Нюрочка встретила Штребля. Он нарочно подошел к проходной будке, чтобы познакомиться с маленькой кормилицей.

— Здравствуйте, хорошая девочка, — по-русски сказал он ей.

— Здравствуй. Ты кто?

— Я Штребль.

— Петькин отец?

Он кивнул. Девочка недоверчиво посмотрела на него.

— Я думала, ты белый, а ты черный… Папка говорил, что Петька ваш беленький. Наверное, в мать.

Он поманил ее за собой, и Нюрочка, вопросительно оглянувшись на вахтера, пошла за Штреблем. Он подвел ее ко второму корпусу, где помещался госпиталь, взял на руки и поднес к окну, за которым стояла маленькая кроватка. Нюрочка увидела крошечного Петера, который не спал, а смотрел куда-то вверх мутно-серыми глазками из-под припухших век и чуть-чуть шевелил губами.

— Хорошенький, — желая польстить родительскому самолюбию, нараспев сказала Нюрочка. — Наша Люська тоже такая курносая. А орать здорова! Петька, видать, спокойный у вас.

Штребль не сводил глаз с девочки, но почти ничего не понимал из того, что она говорит. Раньше он был совершенно равнодушен к детям, а сейчас, глядя то на Нюрочку, то на своего мальчика, вдруг испытал прилив нежности, и глаза его затуманились. Он поспешил опустить девочку на землю. Нюрочка ушла, а Штребль задержался у окошка, словно надеясь, что сын ему улыбнется.

Уже три недели Штребль провел в лагере, работая в столярной мастерской, но душа его рвалась в лес. Если бы не Петер, он бы и дня не остался в лагере, хотя работа в мастерской была куда легче, чем бесконечная пилка и колка дров. От старшего по мастерской Штребль узнал, что решено оставить его в лагере до конца лета. Он пошел к Лаптеву.

— Я бы хотел вернуться в лес, господин лейтенант, — сказал он.

— И вам не жаль оставить сына? — искренне удивился Лаптев.

Штребль ничего не ответил, только нахмурился. Вечером в лагерь зашла Тамара. Штребль бросился к ней:

— Фрейлейн, разрешите мне вернуться в лес! Я больше не могу. Только прошу вас иногда разрешить мне приходить в лагерь посмотреть на мальчика.

Тамара лишь кивнула, но сразу повеселевший Штребль тут же кинулся собираться.