далее, тем, что установка представителей «Новой исторической науки», начиная с Блока, заключается в изучении европейского феодального общества не только «сверху», но и прежде всего «снизу»: историки группы «Анналов» направляют свое внимание преимущественно не на «верхушечную», «династическую» историю, не на фигуры монархов и господ, не на события, в которых господствующее меньшинство играло ведущую роль (напомним об устойчивом отвращении медиевистов Школы «Анналов» к событийной, политической истории), ибо в этой «официальной» истории, традиционной для старой французской исторической школы (исключая Мишле и немногих других предшественников «Анналов»), они усматривают не более как эпифеномен глубинных изменений, свершающихся вдали от полей сражений и придворных кругов, — интересы ученых нового направления сосредоточиваются на жизни самых широких слоев общества.

Разумеется, этот подход не есть открытие Школы «Анналов» — он применялся так или иначе представителями экономической и социальной историографии в той же Франции и еще больше в Германии и России с конца XIX в. Хорошо известно, что перемещение исследовательских интересов в истории к структурам, общественным группам и классам, к изучению материальных, экономических основ социальной жизни в очень значительной степени было вдохновлено марксизмом, независимо от того, насколько те или иные западные или дореволюционные русские историки были склонны признавать или отрицать это влияние, и от того, было ли оно непосредственным или косвенным[157]. К этому вопросу нам еще предстоит возвратиться, пока же лишь отметим, что обращение группы «Анналов» к истории масс, не только простого народа, но и других слоев населения, свидетельствует о понимании того, что подлинные движущие силы истории надлежит искать в сфере производства и социальных отношений. «Средиземноморье…» Броделя и его статья «История и социальные науки: протяженное время»[158] явились существенными вехами в переориентации передовой французской историографии на изучение сил, действие которых обнаруживается не в «коротком времени» битв и смен монархов, а во времени «большой длительности».

В этнологически окрашенном исследовании истории ведущие представители Школы «Анналов» нашли более адекватный подход к ней еще и потому, что этот новый подход надежнее предохраняет от модернизации прошлого. Все основные категории, которыми пользуется историк: «экономика», «государство», «культура», «религия» — неизменно связаны с содержанием, наполняющим их в наше время или во время, близкое к нашему. Между тем в изучаемую медиевистом эпоху содержание этих категорий было иным — во всяком случае, предположение о том, что оно было не таким, как ныне, должно быть проверено, прежде чем эти и другие категории могут быть применены к источникам. Этнологический подход помогает историку видеть в исследуемом обществе «иное», «странное», отличающееся от обществ, менее от него удаленных; этот подход побуждает соблюдать «пафос дистанции» между предметом и субъектом исследования.

А. Бургьер в статье «Историческая антропология» (в энциклопедии «Новая историческая наука») отмечает в качестве существенной черты антропологического подхода то, что он ищет потаенный смысл, лежащий под поверхностью явлений. Так, изучение церемониала, окружающего власть, разоблачает те ее функции и цели, которые скрыты от современников и даже, может быть, от самих ее носителей. С этим «принципом непрозрачности» социальных явлений имеет дело не только антропология, но и антропологически ориентированная история[159]. Здесь уместно заметить, что раскрытием смысла, кроющегося за знаком, занимается и другая дисциплина, во многом родственная антропологии, — семиотика, наука о знаковых системах. Было бы несправедливо отрицать интерес историков группы «Анналов» к семиологическим подходам в прочтении источников — достаточно сослаться на работу Ле Гоффа о символическом ритуале вассалитета[160]. Тем не менее нельзя не пожалеть, что эти ученые, видимо, не знакомы с трудами семиотиков культуры, в частности с трудами Тартуской школы.

В приведенных выше примерах из новейшей французской историографии (их без труда можно было бы продолжить) обнаруживается общая черта: проблемы социальной и экономической истории тесно переплетаются с проблемами истории культуры и коллективной психологии. В глазах продолжателей дела, начатого Блоком и Февром, неотъемлемым аспектом социального является ментальное. Интерес к представлениям людей о самих себе и об их человеческом и природном окружении, к особенностям их мировосприятия, к способам чувственного и понятийного освоения действительности вызывается у историков этого направления потребностью возможно глубже и всестороннее постигнуть социальные явления. Культура в контексте их исследований не выступает «в чистом виде», как самодовлеющая форма или как совокупность историй литературы, искусства, философии и т. п. Интерес представителей «Новой исторической науки» к явлениям духовной жизни можно было бы назвать социокультурным — он направлен на анализ сил, движущих поступками людей, коллективов. И это опять-таки сближает историю с этнологией, широко применяющей именно такой подход к явлениям духовной жизни, — она ставит их в рамки глобальной, всеобъемлющей социальной реальности, все стороны которой переплетены и взаимодействуют между собой.

Но, разумеется, сближение историка-медиевиста с этнологом имеет свои ограничения, о которых писал Ле Гофф. Если предмет изучения в этнологии — «холодные» общества, неподвижные или квазинеподвижные и понятие исторического времени к ним почти неприменимо, то общество европейского Средневековья, даже на наиболее ранней стадии своей истории, было обществом «горячим» (это противопоставление «холодных», т. е. статичных, и «горячих», т. е. динамичных, обществ принадлежит К. Леви-Стросу), изменялось, хотя поначалу и медленно, и, следовательно, содержало в себе источники такого рода противоречий, которые неизвестны обществам «этнографическим», доклассовым. Поэтому один лишь антропологический или этнологический метод изучения применительно к этому обществу невозможен и требуются иные методы. Существенно осложнен вместе с тем и целостный охват подобной социальной системы. При исследовании феодального общества неизбежен взгляд на него, который не упустил бы из виду присущих ему внутренних коллизий и конфликтов, «натяжений» между разными пластами его культуры, в частности между культурой «народной», или «фольклорной», с одной стороны, и культурой «ученой», элитарной, — с другой.

Эти проблемы были поставлены Ле Гоффом и его учениками и ныне выдвигаются на передний план историко-культурного исследования не только представителями «Новой исторической науки» во Франции, но и медиевистами других стран, и научная значимость и перспективность этих проблем не могут вызывать сомнений. Можно надеяться, что разработка проблемы народной культуры (по сути своей устной) рано или поздно приведет к новому исследованию и официальной, «высокой» культуры Средневековья, культуры книжной, ибо обе эти традиции активно между собой взаимодействовали в сознании каждого средневекового человека (по-разному в разных слоях и классах общества).

«Новая историческая наука» изменила картину западной историографии[161]. Она предложила иное видение средневековой истории. На первый план выступают люди, как правило, без имен и индивидуальных биографий, не сохраненных аристократически мыслящими авторами хроник и анналов, — реальные, а не номинальные творцы исторического процесса в его толще и мощном подспудном течении. По словам Ле Гоффа, этот «взрыв», подорвавший почву под традиционной историей, есть симптом современной научной и