Шрифт:
Закладка:
Танец уже кончился, а я стоял, соображая, что к чему.
— Ну так что? Есть ещё вопросы, товарищ корреспондент?
— А откуда… — Я не закончил вопроса, так как она показала на удостоверение, торчащее из нагрудного кармана.
— Всего хорошего. — Она застеснялась и ушла.
«Ну что ж, — подумал я. — Оставим только её выступление с трибуны».
— Ну что, сокол? — услышал я знакомый голос.
Тётя Паша с огромной сумкой продуктов надвигалась на меня. Я подхватил сумку.
— Вишь, сосиски здесь в буфете давали. — Она перевела дыхание. — Порезвился, соколик?
— Да. Взял кое-какие интервью.
— Да ты никак из газеты, что ли?
— Никак.
Тётя Паша привычно заворчала:
— Вот у других берут, другим дают. А мы что ж, хуже, что ли? Аль мы чумные какие?
— А что, тётя Паша, тоже интервью хотите дать?
— Ничего я не хочу. Чего это я хочу?
— А что такое, теть Паша, вы что, хуже, что ли?
— Это почему же я хуже? Ежели ты из Москвы, значит, и оскорблять можешь?
— Так ведь другие-то интервью дают.
— И я чего надо дать могу. А то тётя Паша будто и не человек. А тётя Паша не хуже других сказать может.
— Про что может сказать?
— Про жизнь. Про родной город. Про благосостояние… источник тебя разнеси. Да ежели хочешь знать, не отхвати тогда Трошка у меня десятину, источник-то на моём огороде был бы, понял?
— Понял. Вот и скажите, тётя Паша, что вы обо всём этом думаете.
— Валяй, — произнесла тётя Паша.
Я вынул блокнот и авторучку.
— Расскажите, тётя Паша, что лично вам дало развитие города, открытие источника?
И тётя Паша начала:
— Я, как и все жители нашего города… мы с большим подъёмом… а как я простая женщина… сбылись самые заветные…
Я спрятал блокнот. Ну что ты будешь делать! Нормальные люди, каждый говорит по-своему, неподдельным, естественным языком, но стоит только вынуть карандаш и бумагу — всё кончилось. Пошёл стандарт, за которым невозможно порой уловить, что человек хотел сказать. Мы, журналисты, сами насадили этот корявый канцелярский язык. Почему они прикрываются этой бронёй? Наверное, боятся ошибиться. Что-нибудь скажешь не так, потом срама не оберёшься, объясняй, что ты не верблюд.
— Давайте так, тётя Паша. Я всё это записал. А теперь вы мне по-простому скажите, какая лично вам выгода от источника, от института, от всего этого курорта.
— Милок, — по-человечески сказала тётя Паша, — я ведь раньше что, уборщицей при вокзале была. И огород. Вот и всё. А где ещё работать было? У нас одно сельпо было, да и то на той стороне, за дорогой. Теперича я в санатории кастеляншей работаю. Огород у меня тот же. Квартира с водопроводом. Народу полно, две койки в сезон сдаю. Милый, у нас жизнь другая пошла. А кабы Верка, паскуда, с вокзала меня не выжила, я б и там две ставки получала. Посмотри, дочь-то у меня красавица и ходит разодетая как царевна. Это что, я её на свою морковь бы вырастила? Да кому она нужна-то была, морковь? А сейчас двадцать копеек пучок. А как же, витамины теперь всем нужны. Понял?
— Понял.
— Вот и пиши: мы, жители города-курорта, от всей души благодарны всем, кто увеличивает наше благосостояние и превращает нашу деревню в цветущий жизни сад,
— Всё, тётя Паша, спасибо,
— И тебе, милок, спасибо. Пришли мы уже, теперь я и сама сумку-то дотащу.
Дома сидела дочь Анастасия. Явно была не в духе. Глаза тёмные, губы поджаты. Увидев меня, вышла из кухни. Я взял бутерброд и тоже ушёл. Протомился с полчаса в комнате, то глядя в окно, то перебирая на этажерке старые учебники и издания шестидесятых годов. Куда ни приедешь, вечно одно и то же. Ни учебники, ни романы читать не хотелось. Лежала книга «Жизнь Жорж Санд». Это было уже слишком. Я иногда думаю… бывает даже, что думаю по три раза в день. Так вот, иногда я думаю, что некоторые писатели более известны своей жизнью, чем своими произведениями. Импозантностью, авторитетом личности, скандальностью и авантюризмом они создают вокруг себя ореол загадочности, притягивают внимание обывателей. А начнёшь читать — сплошная скука. Унылость какая-то на сегодняшний день. То ли они злободневны были, улавливали какой-то момент и точно отвечали на вопросы того времени, то ли время само вызывало их. Да, при чём же здесь Жорж Санд, когда плохое настроение и некуда деваться?
— Анастасия! — закричал я. — А-на-ста-си-я! — запел я. Была такая песня, вот я и запел эту песню.
В комнату вошла Анастасия. Видно, она, услышав своё имя, кинулась на голос, но потом опомнилась и вошла почти спокойная, если не считать учащённого дыхания под розовым батником.
— Что с вами? — строго спросила она.
— А не сходить ли нам куда-нибудь? Ну, допустим, в ресторан.
Она не ответила, повернулась и ушла. Я взялся за Жорж Санд. Я её почти уже ненавидел, эту Жорж Санд. Тоже мне «Консуэло». Прошло минут пятнадцать томительного чтения. В проёме двери появилась Анастасия. Она была накрашена. Кофта бордо, юбка клёш. Туфли на высоком каблуке, и даже, кажется, изменилась причёска.
— Анастасия, — сказал я в изумлении, — это вы?
Мы пошли. Честно говоря, я даже не знал, брать ли её под руку. Вы, конечно, помните, я стройный, высокий, красивый. Она справа от меня на высоких каблуках одного со мной роста. Я крепкий, элегантный, хорошо одетый. Она яркая, тонкая, свежая, и что-то там ещё неуловимое. А я, как правило, не вожу в командировки свой белоснежный смокинг, хотя бы потому, что у меня его нет.
Мы шли гордо, и на нас все обращали внимание. И на меня тоже, может быть, с единственной мыслью: «Почему она с ним?» Да, на нас все обращали внимание, особенно те, кто стоял в очереди перед рестораном. Мы независимо прошли мимо них, завернули за угол к служебному входу и при помощи официанта Маркелла, школьного друга Анастасии, вошли в зал.
Публика неистовствовала. Оркестр бывших «переростков» наяривал «Птицу счастья завтрашнего дня».
Мы пристроились в углу за двухместным столиком. Всё тот же Маркелл протянул Анастасии меню. Она величественно подала его мне. Я провёл рукой сверху вниз по меню, что означало — всё.
Маркелл вспыхнул, а я добавил:
— По своему выбору, но коньяк чтобы был армянским.
— А лимон, — сказал он, — кислым.
Я кивнул. Мы поняли друг друга. Он умчался.
Пока на
