Услышав шаги, я поднялся, обнажил меч и замер в тени. Казалось, ожидание продолжается целую стражу, хотя на деле времени, несомненно, прошло куда меньше. Шаги доносились из темноты еще дважды – мягкие, быстрые, однако явно шаги человека недюжинного сложения, могучего, гибкого, легкого на ногу, спешащего куда-то едва ли не бегом.

Звезды здесь сияли во всей своей красоте – должно быть, так же ярко светят они морякам, зашедшим в их порты, когда поднимаются ввысь, рассыпаясь по небу золотистой вуалью, что накрывает от края до края целые континенты. В многокрасочном свете десяти тысяч солнц недвижные стражи и окружавшие меня здания были видны почти как днем. Мысль о студеных пустошах Дита, самого отдаленного спутника нашего солнца, повергает нас в ужас, однако для скольких солнц самым отдаленным спутником следует считать нас? Для жителей Дита (если на нем таковые имеются) вся жизнь – долгая-долгая звездная ночь.

Стоя под звездами, я несколько раз едва не заснул и в эти минуты, на грани сна, неизменно тревожился о мальчишке, думал, что, встав, мог разбудить его, и гадал, где бы найти для него еды, когда солнце снова покажется из-за горизонта. Подобные мысли влекли за собой воспоминания о его гибели, и меня с головой накрывала волна безысходности – безысходности, черной как смоль, как ночь, накрывшая горы. Той ночью я понял, как повлияла на Доркас смерть Иоленты. Конечно, мы с мальчиком даже не думали о любовных играх вроде тех, которыми, полагаю, одно время тешились Доркас и Иолента, однако ревность во мне порождала вовсе не их плотская любовь. Глубина моих чувств к мальчишке нисколько не уступала глубине чувств Доркас к Иоленте (а уж глубину чувств Иоленты к Доркас, безусловно, намного превосходила). Зная об этом, Доркас, наверное, ревновала бы не меньше, чем порой ревновал ее я, если только любила меня так же крепко, как я ее.

В конце концов, не слыша больше шагов, я, как сумел, укрылся от посторонних глаз, лег и уснул. Засыпая, я полагал, что наутро вполне могу не проснуться или проснуться с ножом у горла, но ничего подобного не произошло. В грезах о воде я проспал рассвет, а проснулся совершенно один, промерзший, окоченевший с головы до ног.

Сейчас меня уже нисколько не интересовали ни загадочные шаги, ни изваяния стражей, ни кольцо, ни прочие достопримечательности этого растреклятого места. Хотелось лишь одного – уйти отсюда, и как можно скорее, и, обнаружив, что по пути к северо-западному склону не нужно проходить мимо того самого круглого здания, я (хотя сам не смогу объяснить почему) обрадовался, как ребенок.

Не раз и не два мне казалось, будто я повредился умом, так как на мою долю выпало множество немыслимых приключений, а величайшие приключения в жизни сильнее всего влияют на наше сознание. Так вышло и в тот день, когда навстречу мне из-за ступней ближайшего катафракта вышел человек, заметно превосходящий меня ростом и много шире в плечах. Пожалуй, он вполне мог бы сойти за одно из фантастических созвездий, упавшее на Урд с ночного неба и облекшееся в плоть человека: плечи его венчала не одна – две головы, словно у великана в той всеми забытой сказке из «Чудес Урд и Неба».

Моя рука инстинктивно потянулась к рукояти меча за плечом. Одна из голов от души рассмеялась (чего-чего, а смеха при виде огромного клинка, извлекаемого из ножен, мне не доводилось слышать ни до, ни после).

– Чего испугался? – окликнул меня двухголовый. – Вижу, ты снаряжен не хуже меня. Как звать твоего друга?

При всем моем изумлении, не восхититься его отвагой я просто не мог.

– Зовут его «Терминус Эст», – ответил я, повернув меч так, чтоб он смог разглядеть надпись, выгравированную на клинке.

– «Се Есть Черта Разделяющая»… Неплохо, неплохо! Просто прекрасное имя, а здесь и сейчас – вдобавок весьма подходящее к случаю, так как на сей раз меж старым и новым вправду проляжет черта, какой еще не видывал мир. Ну а моего друга зовут Пиатоном, и это, боюсь, не означает ничего особенного. Как слуга он уступает твоему мечу, но скакун из него, пожалуй, куда как лучше.

Услышав свое имя, вторая голова вытаращила глаза (прежде полузакрытые), закатила зрачки под лоб, зашевелила губами, словно бы говоря что-то, однако не произнесла ни звука. Я счел все это проявлением некоей разновидности слабоумия.

– Но сейчас оружие можешь убрать. Как видишь, я безоружен и вдобавок уже обезглавлен и в любом случае зла тебе не желаю.

С этими словами он поднял руки, повернулся ко мне одним боком, а затем и другим – будто затем, чтобы я не усомнился в его наготе, и без того достаточно очевидной.

– Не сын ли ты, случаем, тому человеку, которого я нашел мертвым вон там, в круглом здании? – спросил я, вложив «Терминус Эст» в ножны.

– Вовсе нет, – отвечал двухголовый, подступив ко мне на шаг ближе. – Я и есть этот человек.

Из глубин памяти, словно из кофейно-бурых вод Птичьего Озера, всплыла Доркас, и я снова почувствовал ее мертвую ладонь, стиснувшую мои пальцы.

– И я вернул тебя к жизни?!

Вопрос сорвался с языка сам собой.

– Вернее сказать, твое появление разбудило меня. Ты принял меня за мертвого, а я всего-навсего высох. А теперь вдоволь напился и, как видишь, живу себе дальше. Вода – это жизнь, а искупаться в воде – все равно что родиться заново.

– Если ты говоришь правду, это просто чудесно, однако я сам так нуждаюсь в воде, что сейчас мне не до чудес. Ты сказал, что напился, а судя по разговору, настроен ко мне вполне дружески. Будь добр, докажи это делом. Я уже долгое время ничего не ел и не пил.