— Возможно. Лейтенант, в этом доме снимаются фильмы для порностудии Саттера, «Красное полусладкое». Вы проверили эту контору? Что у вас есть по делу Габриэлы Хани?

— Просил же тебя, не лезь с расспросами.

— Ладно, — смирился я.

Смитфилд жестом пригласил меня пройти за собой.

— Знаешь, лучше мне… — сказал, повернувшись к нему, я — и понял, что некоторые предложения определенно не следует заканчивать. У лейтенанта были руки парня, который зарабатывал тяжелым трудом с детства — и до сих пор поприще не сменил. Я понял это, как только он прижал меня к стене, подняв за грудки.

— А теперь слушай меня очень внимательно, ты, маленький засранец, — сказал он. — Мы с тобой не напарники. — Ему потребовалось колоссальное усилие, чтобы удержаться и не ударить меня. — Ты можешь думать, что сорвался с крючка и что мы с тобой закадычные друзья, но хрен там. Ты — пустое трепло, и мне кажется, ты такой же чокнутый, как и твой брат-детоубийца, и твой садист-отец. Я ненавижу пустомель, но еще больше мне поперек горла стоит шлейф трупов, вьющийся за тобой. Собираюсь сказать это простым английским языком еще раз, на случай, если ты забыл, — будешь издеваться надо мной, и я брошу тебя в клетку к другим животным и оставлю там, пока ты не умрешь. Я мог бы сделать это просто профилактики ради, понимаешь? Чтобы убедиться, что ты не унаследовал худшие черты родичей — а я уверен, ты их унаследовал-таки. Ты ведь парень неглупый, сможешь понять такого дуболома, как я, — правильно же?

Я его понял.

В доме на Блюджей-драйв я весь перемазался — и физически, пока боролся в подвале с Малкомбером, и духовно, побывав наверху, в комнате с Лизой, — и если мне и нужно было что-то сейчас, так только почувствовать себя чистым и человечным и чтобы кто-то, кто заботится обо мне, держал меня в своих объятиях. Я не был уверен, остались ли подходящие под это описание люди. Проливной дождь на лобовом стекле точно передавал траекторию течения этих последних недель: одно перетекало в другое, и все как одно — серое, текучее.

Я ехал к Линде.

За три квартала до ее дома проснулось покалывающее чувство ожидания, которое я всегда испытывал, когда наносил ей визиты; было очень приятно осознавать, что кое-что осталось прежним, не утекло и не перетекло во что-то иное. Фары вспыхнули в мрачном мраке октябрьского вечера, освещая полет листьев, сорванных с веток ливнем. А я ведь уже почти забыл, что завтра — Хэллоуин, тридцать первое число. Подъехав, я увидел, что окна Линды уже увешаны тематическими украшениями, которые они с Рэнди вырезали из ткани и бумаги: старушки-ведьмы на метлах, черные кошки с выгнутыми спинками. Почтовый ящик был украшен сухими початками маиса. На крыльце стояла тыква размерами с карету Золушки, в которой прорезали наклоненные под угрожающими углами щели глаз и кривой ухмыляющийся рот. Шестифутовый скелет танцевал на двери.

Машина Джека стояла на подъездной дорожке.

Молния прозрения все так же не спешила разить меня, но все же я вдруг отчетливо понял, почему старина Джек так странно — пристыженно — глядел на меня во время визита в больницу. Его упрек, когда он узнал, что я бросил ее, а также его телефонный звонок и постоянные мантры о том, какой Линда была особенной женщиной, приобрели вдруг новый и не допускающий кривотолков смысл.

Значит, проясняются суть визита Кэрри ко мне и ее слезы у моей больничной койки — я тогда решил, что оплакивала она не только мои обожженные руки, но еще и отношения с Джеком, отягощенные бесчисленными разногласиями. Я ошибочно полагал, что замешан еще и страх — вдруг в один несчастливый день его убьют при исполнении, — и самонадеянно списал со счетов что-то столь простое и понятное, как мука разбитого сердца. Потеря любви — состояние порой не менее критическое, чем предсмертная агония.

Смех застрял у меня в горле. Я увел у Джека Кэрри, а он в ответ примазался к Линде. Но у меня останется лишь секс, а вот он обрел семью. Были времена, когда я счел бы себя большим счастливчиком, но они прошли. Многие друзья с общими подругами оказывались в этой неловкой ситуации, но к такому попросту не подготовишься — особенно в тяжелый момент жизни, когда ты весь как пучок натянутых нервов, в котором запутались одиночки-воспоминания, и едешь к той самой, что вдыхала в тебя жизнь, в надежде вымолить еще хоть немного утешения… и застаешь с ней другого мужчину.

И мой друг был бы прав, если бы когда-нибудь решил сказать мне, что они с Линдой — взрослые люди и могут сами делать свой выбор, что я не был невинной овечкой, потому что не прождал и двадцати четырех часов, прежде чем оказаться с другой женщиной, да еще и очень молодой. Бывают моменты, когда сидеть в машине и слушать, как ревет вентилятор обогревателя, так же неприятно, как слышать собственный крик.

Тыква-фонарь ухмыльнулась, приглашая меня постучать.

Время шло. Я не знаю, как долго продолжал смеяться над иронией потерянной и вновь обретенной любви, прежде чем заметил машину Кэрри на противоположной стороне улицы, из которой было очень удобно наблюдать за домом Линды. Я проехал дальше и припарковался рядом с ней; не глуша мотор, вышел, распахнул дверцу и сел рядом с водительницей спереди.

Напряжение взяло свое. Кожа вокруг ее глаз была темной и тусклой, а в уголках рта уже появились складки. Сильно проступали скулы — как у боксера, крепко сжавшего зубы. Она уже вдоволь наплакалась и еще долго не сможет выдавить из себя ни слезинки — по крайней мере еще полчаса. А потом, сама того и не заметя, она сломается — как заводная кукла, у которой вырвали шестеренный механизм. Все это было ясно как день — и мне в ее случае, и ей в моем.

Казалось, на земле не осталось безопасного убежища, не сохранилось веры и идеала, на которые мы могли бы опереться — и которые в конце концов не рухнули бы из-за нас или вопреки нам. Из моря горизонт выглядит одинаково, в каком направлении ни плыви.

— Теперь ты знаешь, — сказала Кэрри.

— Знаю.

— Когда ты это понял?

— Только сейчас.

Кэрри презрительно усмехнулась.

— Я хотела тебе рассказать пару недель назад, но потом подумала, что ты не поверишь — скажешь, мол, я додумываю. Попробовала коснуться темы еще раз, недавно вот, но — сам