Так же герой поступал и во всех других лавках и магазинах. Но всё это был блеф! Еще во время визита к доктору Крестьяну Ивановичу господин Голядкин заявил: «Маску надеваю лишь в маскарад, а не хожу с нею перед людьми каждодневно». И в дальнейшем он будет повторять это неоднократно. Но сейчас в Гостином дворе он занимается именно этим, хотя находится не на карнавале и не в веселом собрании.

Попутно герой выкидывает и еще одно коленце: «Мимоходом забежал он в меняльную лавочку и разменял всю свою крупную бумагу на мелкую, и хотя потерял на промене, но зато все-таки разменял, и бумажник его значительно потолстел, что, по-видимому, доставило ему крайнее удовольствие». Согласно справочнику 1840-х гг., в Гостином дворе находилось две меняльные лавки — сидельцев Степанова и Филатова, обе на нижней галерее.[324] Вот в одной из них и совершил описанную финансовую операцию господин Голядкин.

Из Гостиного двора «герой наш отправился в один известный мёбельный магазин, где сторговал мебели на шесть комнат <…> и, уверив купца, что пришлет за всем непременно, вышел из магазина, по своему обычаю, с обещанием задаточка…». Судя по всему, господин Голядкин перешел из Большого в Малый Гостиный двор, расположенный рядом. Именно там в Петербурге была самая оживленная торговля мебелью, особенно в Ямщиковом ряду в Чернышевой переулке, где вел торговлю купец Флегонт Яковлев.[325] «Наконец городские часы пробили три пополудни». Это — бой часов на пятигранной башне Городской думы, или Градской башне, воздвигнутой при императоре Павле I на углу Невского проспекта и Думской улицы, непосредственно близ Гостиного двора.[326] «Когда господин Голядкин сел окончательно в карету, из всех приобретений, сделанных им в это утро, оказалась в действительности лишь одна пара перчаток и стклянка духов в полтора рубля ассигнациями».

Р. Жуковский. Сцена зазывания покупателя в Гостином дворе. Автолитография. 1840

Весь этот проход господина Голядкина по Гостиному двору — прелюдия к основным событиям, происходящим в повести. В его странном, «игровом» поведении проявляется парадоксальное стремление героя хотя бы на короткое время, хотя бы в глазах других — стать не тем, кто он есть на самом деле, выйти за пределы собственной личности, побыть другим — более обеспеченным, более успешным, более респектабельным. Это — симптоматика начинающегося раздвоения личности. До появления двойника, господина Голядкина младшего, остались считаные часы…

Любопытно, что, избрав в двух заметных эпизодах самых ранних своих произведений местом действия Гостиный двор, в последующих художественных произведениях Достоевский почти не упоминает этого главного «универсального магазина» Петербурга. Но в романе «Униженные и оскорбленные» (1861), ругая последними словами бедняжку Нелли, Анна Бубнова восклицает: «Да я ее поганке-матери четырнадцать целковых долгу простила, на свой счет похоронила, чертенка ее на воспитание взяла… Что ж, не вправе я над ней после этого? Она бы чувствовала, а вместо чувствия она супротив идет! Я ей счастья хотела. Я ее, поганку, в кисейных платьях водить хотела, в Гостином ботинки купила, как паву нарядила, — душа у праздника! Что ж бы вы думали, добрые люди! В два дня все платье изорвала, в кусочки изорвала да в клочочки…» Читатель, однако, знает, какого «счастья» хотела для Нелли сводня Бубнова и для чего, «как паву», одевала девочку в богатые наряды, купленные в Гостином дворе. Ведя торговлю «живым товаром», сводня не могла не учитывать пожеланий своих клиентов…

Мы помним также, что в Гостином приобрел себе экипировку перед поединком с офицером Подпольный человек. В повестях и романах других упоминаний Гостиного нет. Но в публицистике писателя, в фельетоне «Петербургские сновидения в стихах и в прозе» (1861), можно найти колоритную зарисовку предпраздничной суеты в этом главном «торговом центре» Северной столицы. Фельетон был напечатан в № 1 журнала братьев Достоевских «Время» за 1861 г., вышедшем в свет в самом начале января. Картину оживленной торговли, стало быть, надо датировать кануном Рождества. «Я вошел в Гостиный двор, — начинает свое описание фельетонист. — Под арками кишела толпа людей, сквозь которую даже трудно было пробиться. Всё это покупало и запасалось на праздники. Под арками же преимущественно продавались игрушки и стояли готовые елки всех сортов, и бедные и богатые». Достоевский острым глазом фельетониста выхватывает из праздничной толпы нескольких покупателей, приобретающих детские игрушки. Вот «толстая дама с лорнетом и лакеем в какой-то невозможной ливрее», которая, не торгуясь, покупает восхитившего ее кукольного зуава «в синем мундире и красных панталонах»[327]. А рядом — бедная семейная пара, которая никак не может сделать выбора: купить ли понравившуюся, но дорогую куклу, или предпочесть деревянную пушечку, достоинство которой заключается лишь в том, что она громко «щелкает». Изображая их «нахмуренное раздумье», Достоевский акцентирует «серьезное, озабоченное каждым гривенником лицо» главы этого жалкого семейства, свидетельствующее, «что деньги доставались ему не даром».

Позже, в «Дневнике писателя» 1870-х гг., Достоевский сделает признание, что он любит во время своих уличных прогулок наблюдать различные человеческие типы. Что после некоторых таких встреч ему начинают «мерещиться» целые истории, героями которых становятся встреченные им случайные прохожие. Что так зачастую начинается в его воображении творческий процесс. В этой же предпраздничной суете под арками Гостиного двора Достоевский встретил… будущего капитана Лебядкина из романа «Бесы». Тот, однако, ничего здесь не покупал.

Дадим слово фельетонисту:

«— Милостивый государь, извините, что осмеливаюсь вас беспокоить…

Я оглянулся. За мною следовал один господин, в форменном пальто, которого я подозреваю выгнанным из службы. Иначе быть не может. Они все ходят потом в форменных пальто, особенно бывшие под судом. Это господин вершков девяти росту, с виду лет тридцати пяти и родной братец Ноздреву и поручику Живновскому[328], в фуражке с красным околышком, с отвратительно свежим цветом лица и с необыкновенно тщательно выбритою физиономией…

— Преследуем несчастьем. Сам давал по пятнадцати целковых нуждавшимся. Милостивый государь… с вашей стороны… если смею надеяться…

Не одного этого господина, дававшего по пятнадцати целковых нуждавшимся (надо было бы узнать, сколько он содрал с других нуждавшихся?), я встречал на петербургских улицах. Или мое такое несчастье, или я имею какое-нибудь особенное свойство на них натыкаться… Это лицо сияло здоровьем, белые руки блестели чистотою. Он придрался ко мне на немецком языке, вероятно, чтоб не компрометировать себя перед „публикой“; я не знал, как отстать от него. Такого бесстыдства я никогда еще не встречал…».

Г. Манизер. Рождественская торговля в Петербурге. 1870-е