Из зала долетали звуки котильона, и слышно было, как около сорока танцующих пар одновременно делают легкий прыжок под сильный всплеск музыки, а затем тихо шуршат в плавном движении пируэта.

В салоне находилось всего несколько человек – четверо из них устраивались за мраморным столиком, собираясь составить партию в карты, две дамы беседовали, устроившись на софе в нише, у ног маленькой Венеры, созданной неизвестным итальянским скульптором.

Двое мужчин стояли возле окна, один – с бокалом шампанского, в котором не было уже ни одного пузырька, другой – с длинной трубкой на манер турецкой.

– Напрасно вы ушли, князь, – обратился господин с бокалом к господину с трубкой. – Мне, право, жаль, что мое появление помешало вам танцевать. Вы, я знаю, любите…

– Полноте, Василий Петрович! – возразил на это господин с трубкой. – Бал только начался. И потом, котильон я танцую дурно, куда хуже мазурки. А вас я так давно не видел, что, признаться, ради вашего общества готов не танцевать весь вечер!

– Ну, ну! – Темные выразительные глаза Василия Петровича на живом и умном лице заблестели лукавством. – Вам просто не терпится выслушать мои восторги по поводу вашего восхитительного дворца, Николай Владимирович.

– Сознаюсь, вы правы! – улыбнулся князь, поднося ко рту свою трубку, но не затягиваясь, а лишь слегка посасывая ее кончик. – Быть может, это и громко называть дворцом, но мало найдется и дворцов в Санкт-Петербурге, а кстати и в Европе, которые привлекли бы к себе сразу такой же интерес. Вы видите, я вынужден давать третий бал за месяц, потому что едва отделка особняка завершилась, все захотели его увидеть…

– И немудрено! – воскликнул Василий Петрович. – Красота этих помещений просто несравненна. Вкус, тонкость, изящество, разнообразие… А эти великолепные фасады! А само расположение дома – треугольником! Он – гений, этот ваш маленький француз! И я бесконечно вам благодарен, мой милый князь, что вы мне его представили, и теперь он принялся и за мой особняк.

Николай Владимирович развел руками, при этом чубук его трубки запутался в складках золотистой шторы, и князю пришлось долго, старательно его освобождать.

– Я не мог поступить иначе! – проговорил он, возясь со шторой. – Все равно бы вы, любезный Кочубей, сами до него добрались. Кроме того, я продал вам мой бывший дом, и все это знают, кроме того, Монферран входит в моду, и было бы странно, если бы, выстроив дом для меня, он не перестроил бы дом для моего доброго знакомого князя Кочубея, в обществе этому весьма бы удивились… И потом… О Боже мой, как приятно видеть! Добрый вечер, уважаемый и долгожданный Николай Михайлович!

С этими словами князь Николай Владимирович кинулся к двери салона, куда входил в это время, миновав танцевальный зал, господин лет пятидесяти, строго, но изысканно одетый, подтянутый, сухощавый, с красивым резким лицом, исполненным ума и, казалось, нечаянной грусти, которая могла быть, впрочем, просто меланхолией, навеянной какими-то воспоминаниями.

Князь Кочубей, увидев этого гостя, поспешно поставил свой недопитый бокал на поднос лакею и тоже поспешил к двери.

– Николай Михайлович, сердечно рад вас видеть!

– Здравствуйте, здравствуйте! – Вошедший пожал руки обоим и изящно поклонился дамам на софе, при его появлении прекратившим свою беседу. – Князь Николай Владимирович, мое почтение. Рад вас видеть, князь Василий Петрович! Ну, Николай Владимирович, знаете, я чего угодно ожидал, собираясь взглянуть на ваш новый дом, однако же это… Примите мои восторги! И знайте, что из моих знакомых ваш дом никто домом не величает. Все говорят: «Дворец князя Лобанова-Ростовского!»

Вошедший был человеком знаменитым, и не только в Петербурге. Это был не кто иной, как Николай Михайлович Карамзин, историк и писатель, автор не так давно потрясшей общество «Бедной Лизы», составитель «Истории государства Российского».

Обмен любезными словами продолжался несколько минут и был прерван одной из дам, сидевших за карточным столом. Она, заметив Карамзина, привстала в кресле и воскликнула:

– Сударь мой, Николай Михайлович, что же вы в сторонке от нас встали, да с одним князем Василием и князем Николаем Владимировичем беседу ведете? Извольте-ка сюда, я вас давненько не видала, а глаза мои слабоваты становятся, чтобы на вас смотреть издали!

Некоторая бесцеремонность в обращении, допущенная дамой, никого не смутила и не обидела. Карамзин улыбнулся и, легко шагая, приблизился к мраморному столику. За ним, кроме дамы, окликнувшей писателя, расположились еще трое мужчин, двое – пожилые солидные гренадеры, один в полковничьем, другой – в генеральском мундире, третий – молодой человек лет тридцати или чуть поменьше, с полным свежим лицом, темными курчавыми волосами и в маленьких круглых очках. Все трое привстали, раскланиваясь с Карамзиным, и тот ответил им таким же поклоном, одновременно поднося к своим губам руку дамы, обтянутую лиловой шелковой перчаткой.

– Рад вас видеть, дорогая Наталья Кирилловна! – произнес он очень просто, без ложной любезности. – Мое почтение, господа. А, Петр Андреевич, и вы здесь! Что так? Вы не любитель были княжеских салонов.

Молодой человек, к которому обращены были последние слова, немного покраснел, потупился и пробормотал:

– Ну, мог ли я не прийти полюбоваться на сие чудо – дом князя Лобанова-Ростовского…

– Это я Петра Андреевича привела с собою! – заявила Наталья Кирилловна. – Он, сударь мой, нынче в моей свите, я никуда его от себя не отпускаю. И вас теперь не отпущу, Николай Михайлович. Садитесь-ка да составьте нам с господами партию. И вы, князюшки, пожалуйте! Будет вам курить да тянуть шампанское! Николай Владимирович! Прошу! Князь Василий, будь любезен…

Это приглашение, а вернее сказать, приказание все трое мужчин восприняли весело и, не заставляя даму его повторять, уселись к ней за столик. Они знали, что возражать бессмысленно.

Наталья Кирилловна Загряжская, родственница Кочубея, была женщина примечательная. Ей было семьдесят лет, но даже те, кто это знал, с трудом этому верили. При самом ярком освещении ей нельзя было дать больше пятидесяти, а ее туалеты, умение держаться, легкость походки, свободная смелая речь совершенно сбивали с толку человека постороннего.

В этот вечер на ней было черное с сиреневым платье, совершенно закрытое, но столь изящно сшитое, что выглядело легким бальным туалетом. Голову ее, породистую, красивую, обрамленную пепельными буклями (никто так и не мог догадаться, чем же она моет волосы, чтобы придать им такой оттенок и скрыть седину), украшала наколка: пышный черный бант с лиловыми кружевами, пеной рассыпанными по затылку. С левого плеча небрежно скользила, обвивая руку, шелковая сиреневая шаль. Словом, Наталья Кирилловна была одета смело, но ни одна напыщенная ханжа не посмела бы шепнуть своей приятельнице в порыве самой неистовой зависти, что туалет Загряжской вульгарен или «не по возрасту». В этом наряде все было «очень» и все «в меру».

– Так вам, любезный Николай Михайлович, понравился дворец сей? – раскладывая карты, без предисловий спросила Загряжская.