к ящику и оттуда не раздавалось ни единого звука, но все мы знали, что там происходит. И конечно никто не осмелился пойти и прервать праздник, позвать кого-то, ведь мы понимали, что тот, кто осмелится на такое — будет заперт следующим. Самое ужасное, что на дворе была осень… еще не было так жарко, чтобы Милена умерла от жары, и не так холодно, чтобы она замёрзла… но пошел дождь и вода стала прибывать. Железный ящик наполнился, но даже тогда мы не услышали ни звука. Вот так она и умерла — как крыса в железном ящике, который медленно наполнялся водой, и самое страшное — она не стала кричать. Потому что боялась, что ее накажут. А на следующий день, когда ее обнаружили и вытащили из ящика — пан Красновский только плечами пожал и прописал одному из преподавателей подзатыльник. Вот и вся цена жизни крепостной — один подзатыльник. — Ирина замолкает, достает свой длинный мундштук из слоновой кости и вставляет в него сигарету. Прикуривает от свечи.

— Даже собаку, щенка или котенка — и тех вам жальче чем крепостных. — продолжает она: — Вы просто не понимаете каково это, когда ты принадлежишь другому человеку. Весь, с потрохами. Вот скажи, когда я спросила, что именно может помещик сделать с крестьянской дочерью, о чем ты подумал?

— Ээ…

— Да. Ты подумал об изнасиловании. Так позволь открыть тебе глаза, дорогой ты мой напарник. Изнасилование — меньшее из того, что могут сделать. У нас в «театральной труппе» было около трех десятков девочек от девяти до шестнадцати лет. И ни одна из них не была девственницей. Мы же — просто имущество. Главное, чтобы не покалечить, потому что за испорченное имущество пан Красновский спрашивал. Потому многие девочки соглашались на все это добровольно — кто за лишний кусок хлеба с мясом, кто с тем, чтобы хоть немного понравиться мучителям, чтобы снисходительнее были.

— Но… это же преступление! Не все помещики такие и если вот такое открывается, то будут неприятности!

— Какой ты наивный, а еще в СИБ служишь. Когда в последний раз ты слышал о расследовании причин смерти крепостного или крепостной? Что ты как ребенок… да, закон есть и вроде по закону нельзя своих крепостных мучать и убивать. Насиловать нельзя… но закон у нас в Империи как дышло, дорогой Влад. Вот будь ты крепостной девчушкой, а я помещиком — кто бы тебя потом слушать стал? Более того, у тебя и мысли бы не возникло о том, чтобы куда-то обратиться за помощью.

— Ирина, ты неправа. Еще лет пять назад осудили помещика Головатого, ну того, который над своими крестьянами издевался… вот же, пример того, что законы и для крепостных работают.

— Головатый? Ну это уж извините. Он уже порог перешел от безнаказанности. И потом — слишком много свидетелей его безобразиям было, и свидетели из благородных… погоди-ка. Помню я это дело. А разве заявителем по нему не князь выступал?

— Да, князь. Белосельский Михаил Иванович.

— Ну вот тебе и разгадка, Влад. Это кому-то из благородных не сильно понравилось гончими псами молоденьких да голеньких крестьянок по лесу травить. Или может не досталось ему своей крестьянки, чтобы ее псы разорвали на куски… вот он и заявил. Заяви это крестьянин… не дошел бы он до дому, а его заявление — до следствия. Ты сам подумай, Влад, Головатый не первый год такую вот «охоту на людей» проводил, к нему гости со всей округи съезжались. И только когда князь Белосельский на него заявление написал — вот тогда жандармерия и зашевелилась. И потом, ты помнишь, чем все дело закончилось? Конфисковали у него крепостных и запретили впредь иметь, а только вольнонаемных слуг. И все!

— Это довольно серьезное наказание…

— Отобрали игрушки! Да его самого надо было раздеть догола и в лес, да псов натравить, чтобы понял! — фыркает Ирина: — Чтобы разорвали его на куски!

— Я… понимаю. Действительно бывают перекосы и…

— Перекосы? Российская Империя — это империя на костях крепостных! У вас на столах рябчики и ананасы, а что у крестьянина с его восьмью детьми? Сколько случаев людоедства в Южных Губерниях? В самых плодородных местах! Все подчистую забирают у крестьян! Чтобы своему сынишке оплатить обучение в Европе или столице, чтобы у дочурки платье с бриллиантами было… вот как я вас всех ненавижу, благородных! И такие как Уваров — худшие из них. Он же даже ни черта не понимает! Думает он такой неотразимый мужчина и лезет ко всем под юбку! А они просто сказать «нет» не могут! Чем это от изнасилования отличается⁈ — Ирина замолкает. Закрывает глаза. Ей сейчас нельзя срываться, нельзя показывать свою слабость, но она прекрасно помнит то чувство уязвимости и беспомощности, которое всегда охватывало ее в детстве, когда сальные руки преподавателей скользили по ее телу, заставляя выгнуть спину и принять «удобное» положение. Удобное для них, конечно же. Все эти шлепки по заднице и разрывающую боль внизу живота, боль и страх… а потом — равнодушие. Будто все это происходит не с ней, а с кем-то другим. Кто-то другой послушно становится на колени и открывает рот. Кто-то другой потом моется холодной водой и вода, стекая с ее тела — обретает красноватый оттенок. Кто-то другой задирает юбку и наклоняется при первом слове и намеке. Кто-то другой лижет грязные ноги преподавателя по танцам, пока в нее кидают объедки.

Неудивительно, что при появлении Дара ее хотели убить. Потому что уж больно много накопилось у нее в душе. Такие как она в театральной труппе пана Красновского долго не жили, год-два от силы. А больше и не надо было, к этому времени такие как она уже надоедали всем — от самого пана Красновского, его гостей, преподавателей и даже поваров. Все уже попробовали, всем уже было скучно. И в конце концов… девушки умирали. Или их продавали — по бросовым ценам конечно же. Отдельных счастливиц — выдавали замуж за крестьян. А бастардов у крепостных девок не рождалось, уж наложить заклятье против зачатия — каждая деревенская знахарка могла.

Так что, когда у нее обнаружился Дар — ее хотели убить… вот только сразу же забыли об этом. А после того, как забыли — зачем-то взяли и перерезали себе глотки. Все преподаватели театральной труппы пана Красновского, которого на тот момент не было в поместье. И даже некоторые повара. Одной и той же бритвой, передавая ее из рук в руки. Жалко, что пан Красновский в город выехал… ну да ничего, она бы подождала. К ее сожалению, вместо пана Красновского приехали следователи СИБ и вместе с ними сам Максим Викторович. Который и завербовал ее, подкупил простой фразой «а хочешь, ты будешь делать все то же самое, но на более высоком уровне? Ты будешь вершить судьбы аристократов, они будут у тебя в ногах валяться». И она, уже решившая попрощаться с жизнью, обменяв ее на жизнь пана Красновского, она поверила ему.

Потому Владу ее не понять. Не понять, как она, следовательница СИБ, вершившая судьбы княжеских родов, вселяющая ужас в сердца аристократов — вдруг привычно оцепенела, когда руки этого урода из гвардии стали по-хозяйски шарить по ее телу, не спрашивая дозволения и считая, что все дозволено. Как вдруг к ней вернулось это самое чувство уязвимости, беспомощности и слабости. Она давно уже не девочка и пусть даже ее трахнут сорок солдат — ей все равно, она выдержит. Но… возвращение этого чувства, отвратительного чувства слабости и беспомощности… и еще кое-чего, в чем она боялась признаться даже самой себе. Психолог из СИБ сказал, что это нормально, что в случаях экстремальных наша психика подстраивается, чтобы выжить. И если в какой-то момент насилуемой из раза в раз девочке начинает это нравиться, это не потому, что она похотливая тварь, нет. Это потому, что человеческому существу, чтобы выжить нужны хоть какие-то положительные эмоции, а организм борется с болью и стрессом выделяя гормоны… да именно так в китайских борделях делают шлюх из невинных девочек.

И более отвратительного чувства, чем сочетание беспомощности, ужаса от собственной слабости и одновременно теплого жара внизу живота, сладкого желания раздвинуть ноги перед насильником — более мерзкого состояния она себе и помыслить не могла.

Именно поэтому она втаптывала в грязь дворян на допросах, наслаждалась их унижением, уничтожала их человеческое достоинство, заставляла лизать себе сапоги и пресмыкаться… все равно они не вспомнят, но ей это было важно.

— Ладно. — вздыхает она, понимая, что Влад никогда ее не поймет, а работа есть работа и надо еще отчет писать: — Вот и поговорили. Ты свой отчет написал?

— Написал, — кивает Влад