Шрифт:
Закладка:
Такими были первые дни моего заключения. Вместо нескольких дней, данных мне на размышление, прошёл месяц, а никто не объявлялся ни ко мне, ни за мной. Наконец я был позван в свою очередь за другими узниками в канцелярию.
Каково же было моё удивление, когда тут спросили меня, за что был задержан и заключён.
Я назвал своё имя и объяснился полной неосведомлённостью о причине заключения. Начали искать в бумагах. Нигде нельзя было ничего найти. К счастью, хотя уже в канцелярии все сменились, доктор меня вспомнил и отвечал, что помнит мою непригодную руку.
Снова тогда искали в бумагах.
Доктор вышел; один из секретарей, вытянувшись как бы после долгого сна, также удалился, остался невзрачный писака в мундире.
Тот сразу встал от столика и быстро подошёл ко мне.
– Слушай, пан поручик, – сказал он тихо, – может, у тебя есть немного денег, я тебя освобожу, а нет… то пойдёшь в Сибирь.
Я имел спрятанные пять золотых дукатов – последнее моё спасение на случай поездки. Что мне было делать? Достал их.
– Это последние, – сказал я и отдал их ему.
– Мало! – сказал он, посчитав.
– Не имею больше, – сказал я спокойно.
Он минуту подумал.
– Чёрт тебя возьми! Поклянись Богом, что больше не имеешь.
– Могу поклясться, не имею ни гроша.
Он похлопал меня по плечу.
– Пусть будет так! И молчать! Понимаешь?
Он тогда быстро сел что-то писать, посыпал песком, позвонил, вошёл солдат… он отдал ему бумагу и сел за стол.
Каким образом в поздний час я очутился на улице, действительно свободный, с бумагой под печатью, приказывающей мне в двадцать четыре часа выехать из города на прежнее место жительства, это мне трудно было объяснить.
Прямиком оттуда я побежал на Медовую.
Манькевичей не было уже и следа, моих узелков также, сторож мне ничего о них поведать не мог. Поэтому я остался на улице, без жилья, без гроша, голодный, плохо одетый, совсем не зная, что предпринять.
Ища в голове средств спасения, я должен был пойти в Старый Город.
Уже было темно, когда я постучал в знакомую мне дверь на втором этаже. Долго мне не открывали. Наконец к ней кто-то приблизился медленным шагом, окошко отворилось – я узнал голову достойного Михала, который крикнул от удивления, увидев меня, и как можно скорей открыл дверь.
Он бросился мне на шею, плача.
Я не смел его ни о чём спрашивать. Бедный парень был бледный и пожелтевший.
– Что у вас делается? – воскликнул я, потихоньку входя.
Он от отчаяния заломил руки.
– Пане, – крикнул он с настоящим выражением боли и стоном, – её уж нет… нет уже этой святой панны моей… Неделя, как мы её схоронили.
Я опёрся о стену и не мог идти дальше – мне казалось, что сердце разорвётся.
– А! До последнего часа она спрашивала о вас, добрая сестра… посылала меня к вам, я ходил в ратушу и тюрьмы, нигде найти не в состоянии. Нам сказали, что вас взяли в Сибирь. Как она плакала по вам и как молилась… и так вышла душа со слезами. Девять дней назад, вечером, я привёл ксендза-викария от Панны Марии… наведайтесь к нему… он её исповедовал, ему она отдала последнюю волю. На следующие утро она встала более спокойной, села у окна, улыбнулась и добрым словом утешила. Сидела так до вечера… а когда Барбара пришла помочь ей дойти до кровати, потому что своими силами ходить уже не могла, нашла её уже не живой.
Михал плакал.
– Если бы ты видел её на катафалке, как мы обложили её вокруг цветами… выглядела как бы спящей, улыбающейся и счастливой… как бы святая в раю…
Снова слёзы прервали его речь. Мы пошли в её комнату. Там всё стояла как было, поскольку Михал притрагиваться не решался… кресло у стены под окном, работка, раскрытый Фома Кемпийский и «Золотой алтарик»…
Я не мог плакать вместе с Михалом – слёз не хватало. Поздно ночью, после разговора, постоянно прерываемого и снова возвращающего к умершей нам дорогой, я хотел уйти, не зная куда. Михал забрал меня с собой на верх… Я рассказал ему, в каком оказался положении. Я не сомневался, что он мне поможет, дабы имел, с чем добраться до дома; он не подвёл, потому что хотел дать мне гораздо больше, нежели я нуждался. На следующий день мы пошли к старичку викарию у Панны Марии. Вспомнив Юту, хоть освоенный со смертью, привыкший к этим зрелищам последних минут, старик расчувствовался.
– Я не надеялся исполнить её волю, – сказал он, – так как вас не надеялся увидеть так скоро, а мои дни сочтены. Благодарю Бога за то, что могу отдать вам её прощание.
Он подошёл к столику, достал из него завёрнутое в бумажку обручальное колечко и молча отдал мне его. Я надел на палец, – сказал грустно Сируц, поднимая руку и показывая нам кольцо, – и с тех пор, женившись на умершей, я не снимал его никогда, – верным ей буду до смерти…
Таким был рассказ Сируца, которого дальнейшая цепочка жизни привела к новым боям; служил он потом в легионах, под Наполеоном, вернулся в ту воскресшую Польшу, что пробуждала такие великие надежды, сползшие в ничто. Вскоре потом подал в отставку и поселился на деревне.
Из своих воспоминаний он, несомненно, мог достать много повестей, равно занимающих, всё-таки одну эту эпоху Костюшки, казалось, помнит на старости, потому что в ней одной жил юношескими воспоминаниями.
1873 год
Познань
Елита. Легенда о гербе из 1331 года
Том I
I
Была осенняя пора, ещё согретая летним теплом; на полях стояли только не вывезенные в броги и амбары копны, где духовенство ещё свою десятину из них не отделило; мало какой участок был покрыт погнувшейся от ветра и дождя пшеницей. На скошенных лугах свободно пасся скот, на стерне чернели рассеянные овцы. Среди жёлтых полей, вспаханных полосами для будущего посева, видна была чёрная почва, над которой летали птицы, ищущие в свежей земле добычу в виде червей.
На небесах ещё осень не развесила серых дождевых покрывал, только порванные облака скользили
