и ты будешь гостем. Они видят, ты военный, значит, брат родной, может, ты увидишь на фронте ее мужа, так скажи: жена его хорошо стережет овец от волка; пускай он, муж, крепче бьет волка-фашиста. Ого! Слыхал, что говорят наши женщины?

Я подъехал к женщинам. Мне показалось, что они примолкли потому, что застеснялись, но в то же время я увидел, что они смотрят в другую сторону, а одна из них проговорила:

— Председатель.

По склону горы скакал всадник. Он скакал, держась в седле так, как будто был вылит. У коня по ветру развевалась грива. Всадник сидел чуть-чуть боком и, казалось, совсем не управлял конем. Но вот конь на всем скаку остановился, всадник соскочил с седла, и тут мы увидели, что это женщина лет сорока пяти, смуглая, загорелая. Подойдя ко мне почти вплотную, осмотрев меня с ног до головы, она сердито заговорила:

— Шалтай-балтай нет. Наш женщина чист. Зачем пришел?

Это было так неожиданно, что я растерялся.

— Муж на фронт. Женщина чист. Зачем пришел?

— Марьям Бузакарова, — сказал мне Саке. — Ты к ней в гости ехал, а она тебе навстречу.

— Марьям! — сказал я. — Я привез тебе поклон от твоего сына Ураза.

Строгое, суровое лицо Марьям дрогнуло, золотистые чуть-чуть раскосые, такие же, как и у ее сына, глаза увлажнились, и она протянула ко мне руки:

— Ураз! Сын мой Ураз! А ты прости меня за мои нехорошие мысли! — И, подведя ко мне своего коня, сказала: — Садись на коня. Тебе надо на коне скакать. Садись! А я сяду на твоего верблюда.

Я повиновался ей.

Марьям привела нас к себе в хату. Хата саманная, покрытая камышом, внешне довольно мрачная, тем более что нас еще встретила огромная стая собак-волкодавов с острыми шинами на шеях. Но когда мы вошли внутрь, нас поразила не только особенность обстановки, но и чистота, опрятность. В передней комнате, куда нас ввела Марьям, на полу были разостланы ковры, посредине комнаты стоял круглый стол на низеньких ножках, в стороне — кровать и на кровати множество одеял и кошм. Мы сели на ковры. Марьям кинула нам две подушки. Саке сел на подушку и шепнул мне:

— Садись. Такой обычай: почетный гость должен сидеть на подушке.

Я сел. А Марьям вышла из хаты, и вскоре послышался во дворе ее звонкий голос. Перед окном вспыхнул костер. Около костра появились две девушки с длинными косами и стали хлопотливо что-то делать. Вскоре в комнату вошел древний старик. Он поклонился нам и сел около стола. Следом за ним вошла старуха, низенькая, полная, с вытянутым лицом, и, тоже поздоровавшись с нами, села около стола. Она некоторое время смотрела на нас молча, затем старик заговорил:

— Когда Уразу было шесть лет, отец его Абильда посадил его на коня. Подхлестнул коня плеткой и пустил в степь. Такой обычай: мужчина должен с шести лет управлять конем. Конь помчался в степь, стараясь скинуть со своей спины неопытного седока: конь тоже не хочет подчиняться. Но молодой Ураз крепко держался за гриву, и, когда взмыленный конь прискакал к табуну, тут я Ураза снял с коня и сказал:

— Крепкий будешь, настоящий мужчина.

Ураз ответил:

— Я это знаю.

— Ого! Откуда он знал, что он будет настоящий мужчина? — И старик громко засмеялся, показывая крупный белый ряд зубов.

— Он еще спрашивает, — обратился ко мне Саке, — какой он там, на фронте, Ураз?

— Крепкий, настоящий мужчина.

— Ого! Я это знал, — авторитетно заметил старик и, кивнув головой старухе, сказал ей: — Он, Ураз, такой же крепкий мужчина, как и твой сын Абильда, отец Ураза. Абильда тоже пошел на фронт, к сыну. — Тут он обнял старуху и, сидя рядом с ней, закачался, тихо напевая.

Он пел о том, что вот когда-то они — он, старый Сабит, и его, теперь старуха, молодая Аше — родили на свет Абильда, сына степей, сына гор. И пока рос Абильда, кости Сабита и Аше черствели… «Живость, струнность наших костей уходила к сыну нашему Абильда. Но мы не злились, не завидовали, мы радовались с тобой, мать, что у нас растет такой могучий сын и этот сын забирает наши молодые силы. Потом у Абильда появился Ураз… И мы с тобой, старуха моя, опять радовались тому, что наши силы переходят в Ураза. Нынче Абильда и Ураз защищают наши степи, горы наши, покой наш…»

Песню оборвали девушки. Они внесли и поставили на стол два блюда: в одном лежали куски вареной баранины, в другом — нечто похожее на огромные блины, только подсушенные. Затем вошла Марьям, раскрасневшаяся, помолодевшая, и положила около старика баранью голову, одновременно ставя на стол огромный кувшин с самым натуральным вином.

Марьям пододвинулась ближе ко мне и, глядя мне в глаза, тихо проговорила:

— Ты кушай, кушай, ты друг Ураза. Когда увидишь его, скажи — отец его тоже пошел туда. И еще скажи — мать его работает в колхозе. Эта рука, — она показала маленькую, обветренную руку, — эта рука не может держать винтовку, но она может вести хозяйство. Скажи ему, когда народ нашего колхоза узнал, что с фронта приехал его друг, то есть ты, народ сказал мне: «Марьям, возьми дочек своих и иди встречай гостей. Скажи ему, мы бы пришли все, но нам некогда: весна, надо поля убирать». А ты кушай, кушай!

Уставшие с дороги, сытно поев, выпив порядочный кувшин натурального вина, самовар с чаем, мы уснули. Но я все время сквозь сон слышал, как неподалеку от меня что-то шептала Марьям, то и дело упоминая сына и мужа.

…Я открыл глаза. У моих ног стояла Марьям и, глядя куда-то в сторону, шептала:

— Дорогой гость, родной, как сын. Люди собрались в поле, они зашли, чтобы посмотреть на тебя.

Я быстро вскочил с постели, умылся и вышел во двор.

Вдалеке виднелись горы. Солнце играло на пиках, и казалось, оно сходит с гор на предгорье. А во дворе стояли люди, смуглые, загорелые, и все молча смотрели на меня, а я на них. Так длилась какая-то минута. Молчание нарушила женщина. Она крикнула мне:

— Расскажи нам про Ураза.

Я рассказал о том, как однажды Уразу было предложено переправиться за линию фронта и достать «языка». Он ушел с вечера, утром явился очень пасмурный, грустный и сказал:

«Я подкрался к часовому ночью, ударил его прикладом по голове, схватил, понес, но вскоре увидел — часовой мертвый: такой сильный был удар, что каска вмялась в голову».

Командир ему заметил:

«Зачем