или нацистский проект становится невозможен в XXI веке из-за того, что нет уже больше той классической индустриальной системы, на основе которой он возник, а неолиберальный рыночный порядок давно стал фундаментальным механизмом воспроизводства элиты, причем не только в сфере бизнеса, но и в сфере государственного управления.

Культурная логика позднего капитализма предполагает не интеграцию, а фрагментацию общества. Эта фрагментация находится, однако, в прямом противоречии с традициями гражданского общества, институционально-организованного плюрализма, основанного на горизонтальной солидарности классов и социальных групп, противостоявших государству и крупному капиталу. И именно поэтому отдельные элементы фашистской идеологии и практики могут быть — в полном соответствии с эстетикой постмодернизма, порожденной теми же социальными процессами, — использованы в самых разных контекстах, хоть и с неизменно реакционными целями.

Элементы фашизации можно наблюдать даже в старых и все еще прочных либеральных демократиях — от Австрии до Франции, где правый популизм хоть и не является просто современной формой фашизма, но легко использует идеологические инструменты из его арсенала. Тем более это проявляется в таких обществах, как Украина, где слабое государство сочетается с ожесточенной борьбой олигархических групп, способных самостоятельно формировать силовой ресурс, или в России, где авторитарная власть сырьевой олигархии пытается преодолеть свой кризис на основе тоталитарной идеологии и практики.

И все же сам факт, что и неолиберализм, и постмодернизм логически приходят к своеобразным формам постфашизма, свидетельствует о том, что данная эпоха заканчивается. Используя тоталитарную идеологию и риторику, система не в состоянии оказывается выстроить соответствующую этим принципам работоспособную тоталитарную машину — ни в сфере управления, ни в сфере производства и обмена. А потому начавшаяся в 2022 году военная конфронтация является лишь симптомом кризиса, выход из которого придется искать именно на путях воссоздания механизмов демократической солидарности.

СТРУКТУРНАЯ ПЕРЕСТРОЙКА КАПИТАЛИЗМА

Один из секретов войн, которые, с одной стороны, разрушают производительные силы и наносят убытки бизнесу, а с другой стороны, стимулируют хозяйственное развитие, состоит в том, что причины их надо искать не в конкретной заинтересованности тех или иных инвесторов, стремящихся к захвату активов или получению заказов (хотя и то и иное имеет место), а в общей логике системы. Не только в противоречиях между отдельными участниками процесса, но и в противоречивости и неравномерности самого процесса накопления капитала.

Российско-украинский конфликт 2022 года, вернее его глобальные экономические последствия, не просто отлично вписываются в общее направление структурной перестройки капитализма, стихийно начавшейся еще в 2018–2020 годах, но и являются механизмом, позволяющим в относительно короткие исторически сроки осуществить данные задачи. Эту связь очень точно уловила эколог Светлана Краковская, сказав, что вызванные человеком климатические изменения и конфликт с Украиной имеют общие корни — использование углеводородного топлива и нашу от него зависимость[289]. Дело, разумеется, не в том, что зависимость Западной Европы от российского газа создала условия для начала военной операции. Гораздо важнее то, что конфликт создавал возможность ускоренными темпами провести изменения, которые и ранее уже назрели, но давались с трудом. Отказ западных стран от российской нефти и, с некоторыми оговорками, от газа явился не просто жестким и логичным (хоть и экономически затратным) ответом на политику Путина в отношении соседнего государства, но и ускорял процесс структурных преобразований, который уже был запущен.

Перестройка энергетики давала бы возможность массово внедрить новые технологии, запускающие новый цикл экономического роста. И в данном случае не так важно, насколько «экологичными» являются эти технологии сами по себе, а то, что с их помощью можно преодолеть затянувшуюся стагнацию. Другой вопрос — насколько результат этого процесса будет соответствовать целям и задачам его инициаторов, будет ли трансформация проходить исключительно в интересах капитала или станет поводом для нового витка общественной борьбы, ставкой в которой может оказаться сохранение буржуазного экономического порядка как такового.

К несчастью для правящих классов и даже для новых политических сил, вооруженный конфликт запускает стихийные процессы, как разрушительные, так и созидательные, но в любом случае не поддающиеся контролю привычными средствами. Как заметил Троцкий, «войну нельзя устранить по произволу, после того как она дала ожидавшийся от нее революционный толчок, как исторического мавра, который выполнил свою работу»[290]. Воронка кризиса засасывает в себя общество и экономику. Соотношение сил в обществе, в хозяйственном управлении и бюрократии меняется, появляются новые группы интересов, претендующие на влияние и власть, порой не заинтересованные в решении проблем, побочным продуктом которых они сами являются. Однако парадоксальным образом именно глубина кризиса, трагичность происходящих событий и масштабы разрушений (требующие соответствующих масштабных усилий для восстановления производства и социального быта) работают на радикализацию перемен, создавая условия для прихода к власти сил, вчера находившихся на обочине политического процесса или вовсе не имевших организационного воплощения, но способных к реализации необходимых для спасения мер в наиболее последовательной и решительной форме.

Назревшая в рамках мир-системы структурная перестройка может быть осуществлена разными средствами, разными темпами и за счет разных социальных групп. По сути дела, военная операция ставит и вопрос о том, кто заплатит за перемены, кто сможет оказаться их выгодополучателем. И поскольку боевые действия порождают собственную стихию, формируют новые интересы и меняют соотношение сил, выигравшими далеко не всегда оказываются те, кто стоял у истоков конфликта.

ВОЙНА И РЕВОЛЮЦИЯ

Связь между войнами и революциями была очевидна уже в XIX веке, когда события Франко-прусской войны породили падение режима Второй империи, а затем появление Парижской коммуны во Франции. Тем более очевидной была эта связь для русской революции 1905 года, последовавшей за Русско-японской войной и революцией 1917 года, развернувшейся на фоне поражений русской армии в Первой мировой войне. В этом же ряду стоит и Ноябрьская революция 1918 года в Германии. В массовом сознании возникло представление, что проигранные войны неминуемо стимулируют революционные взрывы или, во всяком случае, серьезные реформы (тут можно вспомнить влияние Крымской войны на отмену крепостного права в России и перестройку в СССР, начавшуюся в ситуации, когда советская армия была в Афганистане). Однако все не так просто, как кажется на первый взгляд. Об этом очень точно написал еще Лев Троцкий, заметив: «Поражения дезорганизуют и деморализуют правящую реакцию, но одновременно война дезорганизует всю общественную жизнь, и прежде всего ее рабочий класс»[291]. Можно сказать, что война, особенно — проигранная, создает потребность в переменах и возможность для них. Но масштаб, направленность и успех преобразований зависят уже от зрелости участвующих в этом процессе политических сил и от их способности не только взаимодействовать со стихийным движением общества, но и от того, насколько их усилия будут содействовать социальной