– Это какой год?

– Я сейчас рассказываю вам про конец 1947 – начало 1948 года. А расстреляны они были в 1949 или в 1950 году.

– А в чем их обвиняли?

– Их просто расстреляли.

А обвинение было в том, что они якобы пытались отделить Россию от Советского Союза и перенести из Москвы в Ленинград столицу РСФСР. Они ничего этого не хотели делать, поскольку они уже все сидели в Москве и были не ленинградскими секретарями, а секретарями ЦК. Все эти обвинения просто смешны.

Итак, вот происходил этот поворот, и тогда же в поле моего зрения появился замминистра авиационной промышленности Василий Васильевич Бойцов (нынешний председатель Комитета стандартизации), который был через некоторое время назначен на место отца – начальником Оргавиапрома. Но дальше возникла очень интересная ситуация. Отца вызвали на коллегию, сообщили, что на его место назначен Бойцов, и сказали, что он вполне сможет продолжать работу как заместитель Бойцова, но только он должен теперь написать, что предложенная им программа специализации и широкой кооперации авиационных и всех других советских заводов является неверной и что, наоборот, следует сохранить принцип автаркии.

Пётр Георгиевич Щедровицкий

Отец отказался и сказал Хруничеву, что поступит иначе и пошлет все документы (они составляли большущий том) в ЦК партии с выражением своего несогласия с решением коллегии.

Надо сказать, что нравы тогда были довольно патриархальные. Насколько я знаю по рассказам отца, Хруничев сказал ему: «Пётр Георгиевич, чего вы дурака валяете? – вот таким вот хорошим отеческим голосом. – И зачем вам это нужно? Я вас по-хорошему прошу: напишите все как надо, и все будет в порядке».

Проблема эта обсуждалась дома, что тоже очень интересно. Я помню, мать болела, лежала с тромбофлебитом. Позвали даже меня, хотя я был всего лишь студентом второго курса. Отец ставил вопрос так: нужно принимать жизненно важное, принципиальное решение – что же он должен делать? Надо сказать, он всегда советовался с матерью, и фактически-то такие жизненно важные вопросы на самом деле решала она. Сразу после войны ему было предложено стать руководителем авиационных заводов на территории оккупированной нами Восточной Германии. Выслушав все, она жестко и четко сказала: «Нет!» И это было настолько весомо, что отец пошел к министру и сказал «нет». И когда министр спросил его почему, он ответил: «Жена сказала: нет».

Капитолина Николаевна Щедровицкая

Вот точно так же он советовался и по этому поводу. Я со своим идеализмом сказал: «Ни в коем случае. Ни в коем случае нельзя писать противоположное тому, что было. Либо ничего не писать и уйти, вообще сбежать, уйти на другое место, пока не выгнали, либо добиваться и стоять на своем. Но здесь я не могу решать, поскольку не знаю всех обстоятельств. Борьба есть борьба, и нужно брать ее реально». Мать на этот раз не ответила определенно, а отец был, по-видимому, очень упрямый мужик и тоже, как и я, в социальном смысле недалекий, и он послал все документы в ЦК партии с «сопроводиловкой»: считаю этот путь гибельным, неправильным и представляю всю документацию на суд руководства партии.

Он был уволен. А дальше в дело вступила особая выдумка Андрея Жданова. Он ввел тогда такую штуку, которая получила название «суд чести»[162]. Был даже фильм с таким названием[163]. Всего в советской стране состоялось три «суда чести»[164]. Один – над советскими профессорами, медиками Клюевой и Роскиным, которые якобы продали американцам секрет борьбы с раком. Другой – над министром здравоохранения Митерёвым – за то, что он будто бы вступил в сговор с американцами и наладил совместное производство сульфамидов и только что появившихся тогда антибиотиков[165]. И вот третий – над отцом: за то, что он наметил и отстаивал неправильную линию развития советской промышленности.

«Суд чести» имел весьма интересную юридическую структуру. Дело в том, что обвинитель выступал после обвиняемого. Обвиняемым предоставлялось только одно право – признать себя виновным, альтернативы не было. Признать себя виновным еще до выступления обвинителя. Значит, каждый обвиняемый должен был выступить в качестве собственного обвинителя, а уж то, что он не договорил, скажет обвинитель. Обвинителей же бывало по три-четыре: был государственный обвинитель, общественный обвинитель и еще кто-то. Суд был публичным. В данном случае в зале собралась вся верхушка авиационной промышленности. Длилась эта процедура пять дней, выступали разные люди, клеймили, зачитывался список преступлений и т. д. Защита в принципе не была предусмотрена.

Надо сказать, что отец мой, конечно, действовал не самым лучшим образом, поскольку он сначала пошел в драку, отстаивал свою позицию, а сдался только в последний, пятый день этого «суда чести», и опять же – в очень характерной ситуации.

Обвинителями были генеральный конструктор Яковлев[166], замминистра авиационной промышленности Кузнецов (в нашем доме жил над нами, и я дружил с его дочками). Я запомнил их и еще несколько человек. Тот, с кем всегда непосредственно работал отец, Пётр Дементьев – в прошлом первый заместитель министра, в то время вынужденный после ареста Шахурина стать одним из последних заместителей, – сидел очень тихо.

Надо сказать, это был очень умный человек. Он поднялся потом, стал министром авиационной промышленности, умер совсем недавно. Вообще, это был тот человек, без которого, наверное, авиационная промышленность наша не могла бы вообще существовать. Это своего рода Алексей Косыгин в рамках одного министерства, то есть человек, который реально руководил всей работой и в мыследеятельности которого стягивались все реальные мысли. И вот пока и поскольку был такой человек, до тех пор и постольку работала сама промышленность, оставаясь единой, координированной, связанной и т. д. И вот такой человек вынужден был уйти на пост одного из последних заместителей министра, а их в то время у министра авиационной промышленности было то ли двенадцать, то ли четырнадцать.

Отец ходил в разные инстанции, пытался доказывать, что он прав, что это самоубийство – развивать промышленность таким образом, что это не приведет ни к чему хорошему, что мы начнем отставать и т. д.

Самой показательной, конечно, была встреча с секретарем ЦК КПСС Кузнецовым. Отец к этому времени уже не работал. Он был уволен, а дальше его судьбу решал уже сам Хруничев. Он сказал: «Никакой ему работы выше девятисот рублей». И примерно месяцев восемь отец ходил без работы, поскольку нигде не мог устроиться. Так вот, в это время, когда он уже был без работы, его вызвали к Кузнецову.

Принял его Кузнецов у себя в кабинете и в течение всего разговора чистил пилочкой ногти, вычищал грязь из-под ногтей, полировал их, приводил к правильной форме и – давал урок социальности. Он сказал: «Пётр Георгиевич, ведь вы так давно работаете в авиационной промышленности, как же вы до сих пор не смогли усвоить основных принципов нашей организации? Если министр сказал, что надо делать вот так, то, значит, так и надо делать. Нам совсем не нужна отсебятина разного рода». Опять же: это к вопросу о патриархальности. Отношения действительно были патриархальные в полном смысле этого слова.

Отец начал говорить что-то насчет долга коммуниста перед страной и прочее. Кузнецов слушал устало и брезгливо и, наконец, сказал: «Пётр Георгиевич, ну в вашем-то возрасте не понимать законов жизни… Ну как вы представляете себе, когда пишете эту бумагу, что я, получивший ее, буду делать? Я ведь ничего не понимаю в вашей авиационной промышленности, ей-богу. У меня нет никаких средств решить, куда она должна двигаться – в ту сторону, что предлагаете вы, или в ту, которую выбрала коллегия министерства и утвердил Центральный комитет. Ведь поймите же, я-то всегда приму решение в их пользу. Так зачем же писать на мое имя эту бумагу? Посудите сами,