– Как хочешь, будешь весь в песке. Что на рынке говорят?

– Люди перевозбуждены, страшилки всякие идиотские рассказывают. Не хочется об этом.

– Страх – автор всякой глупости. Хоть бы Стеша сегодня пораньше вернулась.

Долгожданный солнечный денек в конце ноября – и весь город высыпал на набережную. И маленькие, и старенькие, на велосипедах, роликах, скейтах, на лавочках, как птички на жердочках, и на влажном песке на гимнастических ковриках и пестрых тряпочках, в одних трусах и в штормовках, застегнутых до носа, – все, абсолютно все жмурятся навстречу солнцу и улыбаются. Ветер превратил шапки пальм в однобокие индейские ирокезы, гонит небольшую, сердитую волну к берегу. Море, такое торжественное, синее безо всяких примесей вдалеке, на мелководье грустнеет, вбирает мутную тяжелую серость. Пенка невестиного кружева широкой полосой покрывает прибой. Сквозь него, подныривая, пробираются неуемные серфингисты. Их тюленьи тела покачиваются на воде ленивой стайкой. Даже не верится, что им сегодня повезет. Чайки ходят по песку среди блаженствующих островитян, зорко высматривают добычу: время обеда! эй! вынимайте свои припасы! начинайте мусорить!

Ян, будто выпущенный из пращи камень, сразу помчался к воде. Лила – за ним. Счастливый забег вдоль кромки моря – кто быстрее? кто ловчее? И только потревоженные птицы покрикивают недовольно: осторожнее! разбегались тут!

Ханна не отрывает от них глаз, тянется всем тельцем туда, где все так живо. Малышка уже стоит с поддержкой и пружинит, приседает на пухлых ножках, трясет толстенькой попой. Держитесь, взрослые, скоро у вас появится новый спринтер. Ух, и набегаетесь!

Расстелили плед, выложили закуски и тут же собрали обратно – это невозможно! Ханна уже везде влезла своими песчаными руками, Лила – лапами. Ян, вообще ничего не замечая, примчался, боднул дедулю в живот пушистой, полной соленой пыли головой. Весь пахнущий морем и солнцем, пунцовея обветренными щечками, протягивает добычу:

– Во! – Небольшая, закрученная спиралью ракушка лежит в горячей распахнутой ладошке. И вдруг из горловины раковины появляются острые белесые клешни. – Ой! Кусается!

– Это рак-отшельник. Он живет в раковине. Море выбросило его дом на сушу. Спасем его, отнесем в воду? – Маша подбирает брошенную сыном ракушку.

– Да!

И караваном они уносятся к самому пенному прибою.

– Сейчас замочат ноги, – комментирует Лариса, придерживая неугомонную попрыгушку. – Достань сухарики, там, на дне, пакетик. Ага. Может, хоть отвлечется, сядет ненадолго – руки отваливаются.

– Давай тоже перекусим? Все равно одновременно всем не сесть. – Макар выуживает со дна короба бутылку вина. – А как ты смотришь на распитие спиртных напитков при детях?

– Ты ж за рулем.

– А зачем взяла? – Макар смеется, глядя в лукавое лицо своей женщины. – Я-то не буду. Налить?

– Да, хочется немножко. Такой чудесный денек. Мы так давно ничего не праздновали…

– А сегодня прекрасный повод, ты не находишь? Эй! Ма-аша-а! – Макар поднимает бутылку над головой – давай мол, дуй сюда.

А Машка махнула ему неопределенно рукой и дальше продолжает что-то ковырять в мокром песке. Ну, точно все мокрые будут. Дети.

Налил вино в фужер. Посмотрел сквозь него на свет – в малиновое солнце.

– Лар, а помнишь, Элла написала про нас сцену, где полтора года назад «солнце моргнуло»?

– Помню.

– Тебе было страшно?

– Очень.

– А о чем ты думала?

– Я думала о том, что дети далеко, что Ян не успел научиться кататься на велосипеде, не научился плавать, читать… не успел вырасти…

– А когда ничего не случилось… не случилось того, что мы ждали, ты почувствовала облегчение или разочарование?

– Какие ты странные вопросы задаешь, Макар. Думаешь об этом?

– Думаю. Честно.

– И что?

– Сперва все внутри меня как будто разжалось, как будто распустились тугие узлы. А потом началось все это, и жгуты начали скручиваться еще жестче, еще злее…

– И у меня… Это осознание себя марионеткой – оно унизительно и безысходно, оно делает все бессмысленным. В какой-то момент захотелось, чтоб правда все закончилось. Раз – и конец.

– Когда устал за всех бояться, да? Ты так и живешь, милый? – Лариса заглянула ему в глаза, будто в душу. Взяла на руки Ханну и закрылась ею, как щитом.

– Нет. Когда приехали Маша с Яном, я совсем забыл о себе. Ты права. Ян гоняет на велике, успел научиться плавать и нырять, он выучил алфавит и почти уже читает, он вырос на полголовы только за это лето, он каждый день спросонок прибегает меня обнять… он делает каждый день значительным и полным открытий… За это время прошла богатая событиями половина его жизни и кусок – замечательный совершенно кусок! – моей…

– А как же мы? – Взволнованная Лариса протянула ему Ханну и прижалась теплым телом.

– И вы все. Все вы. Прости. Каждый день – это вы. Это мы. – Макар поцеловал жену в висок.

Машка взвизгнула, подхватила Яна, подняла повыше и сама оказалась по колени в брызгах воды. Лила лаяла на коварную волну, так подло, так предательски выбросившую свой длинный, холодный язык. Ян хохотал, аж хватался за животик. Машка трясла промокшими кроссовками и что-то рассказывала, показывая рукой в сторону гребней волн.

– Как думаешь, это она ему про девятый вал рассказывает?

– Ага. Сбегай в машину за сумкой, пожалуйста.

– А ты и ей взяла сменную одежду?

– Я даже тебе взяла, дорогой.

Там, где ты нужен

1. Камила

Пальцы покрыты тонким слоем муки, мне нравится тереть их друг о дружку – это такое и шелковистое, и шершавое, нежное ощущение. Мука осыпается, и я опять обмакиваю их в мучную горку. Инга посматривает на меня – ей забавно, что я такая неумеха. Она раскатывает последний комочек отрезанного теста, бросает его на мой край стола, остальное накрывает полотенцем, поднимает руки, хлопает ими, и мучная пыль разлетается вокруг ладоней белыми облачками в большом солнечном пятне, которое прорвалось сквозь ветви старого сада и окно в переплетах.

– Так, какую теперь начинку берешь?

Больше всего люблю пирожки с картошкой, но это неаристократично, недиетично, да и вообще направлено против человечества – картошка с хлебом!

Я уже привыкла, что здесь я только принимающее устройство – во мне столько пустот, что для того, чтобы заполнить их, нужны годы и годы. На кухне у Инги я тоже учусь. Здесь у меня свое место – на краю скамьи, у окна, в самом углу. Я не мешаю стремительным движениям кухарки, и меня не видно, если кто-то