Подняв голову и с шипением сцепив зубы, я уже готовился к оплеухе или грозному зеркальному взгляду, но Любава свернулась калачиком и, подложив кулачки под щеку, продолжала сладко спать.

От взгляда на нее хотелось только говорить нежные глупости, обнимать ее… любить…

Я не удержался и убрал за ухо почти прозрачную прядь. Почему волосы такие белые? Девушка заулыбалась во сне и прошептала, оглушив:

— Я так люблю тебя…

Вот почему она мне противится! У нее просто есть кто-то получше.

Ярость вспыхнула с новой силой, обожгла нутро, сдавила грудь.

Я был по-настоящему зол. Так зол, что даже хлопнул дверью, уходя.

Быстро вернулся к себе и долго драил себя в купальне, будто грубая ткань смоет с меня ненужные чувства, навязанные меткой. Да лучше замерзнуть, чем бороться за то, что давно не твое!

Я стоял под потоком ледяной воды и не мог остыть. Любава плеснула мне жара с лихвой. Болезнь отступила, но мы ведь даже не прикасались друг к другу. Жаль, что я не менталист. Может, хоть немного считал бы эмоции девушки.

«Я так тебя люблю».

Кто этот счастливчик? Пусть скажет имя.

Я его убью…

Тьма! Как боги могли привязать ко мне несвободную женщину? Это вид издевательства такой?

Может, это Данил? Тот вечно около Любавы крутится, много общается с ней, часто слышу долетающий смех, когда они вместе.

Я переоделся в привычный черный наряд, накинул сверху дубленку и выбрался на улицу. На морозном воздухе должно стать легче. Да и быстрее нужно работу закончить, чтобы вернуться домой.

Девочки облюбовали мою колесницу, словно фонарики на праздничном дереве Новогодья. Забрались на подножку для возницы и, смеясь, перебрасывались снежками. Одна магичка поскользнулась и с визгом сорвалась вниз. Я успел подбежать и подхватить ее, но на ногах не удержался. Мы завалились в снег, где нас привалил своей тушей Яшка. Девушка, смеясь, сбежала, а зверь тут же вцепился в мою штанину и с рвением принялся кромсать ткань.

— Да, съешь этого засранца иномирского! — заржал Даниил, выводя за поводья рябого коня. Зачем дракону лошади? Разве что колбасу делать. На крыльях перемещаться быстрее будет.

— Яшка, у тебя хозяин есть! Иди его жри! — я вывернулся, отпихнул большую голову лохматого, но зверь не унимался. Кусался, облизывал и толкал лбом меня в бедро.

— Хозяйка, ты хотел сказать, — как-то тускло буркнул Даниил и побрел с лошадью дальше.

Яша оторвался от меня, побежал за русоволосым, но на полпути передумал и вернулся ко мне, с разбега завалив на спину.

— Яша! — возмутился я, и азохус вдруг послушался — убежал прочь, а я остался лежать, ловя ртом крупные снежинки.

Девчонки игриво засмеялись.

Но тут же замолчали, будто им приказали.

Поднявшись на ноги, я отряхнулся от снега и поднял взгляд.

Любава с Лимией вышли на площадь, и Яша, заприметив их, подбежал и припал на передние лапы, словно выражал благоговение. Так и есть. Девушки протянули ладони, не сговариваясь, и азохус с наслаждением лизнул их обеих, только после этого стрелой метнулся за Даниилом.

Девушки неуловимо были похожи. Как сестры, только одна — дочь дня, вторая — ночи.

Невеста вышла вся в белом, сияющая в лучах ялмезского светила. Длинное плотное платье подчеркивало ее тонкий стан, расклешенное пальтишко с капюшоном, отороченным длинным мехом, оттеняло сочный румянец. Белоснежные волосы ласково перебирал северный ветер.

Хозяйка вся в черном, будто в трауре, но не менее красивая. Волосы набрали темного серебра и отливали алым на кончиках. Они не шалили с ветром, напротив, спокойно лежали в тугой косе на одном плече. Хозяйка двигалась величественно, окидывая строгим взглядом всех присутствующих. Задержалась на разноглазом буйволе, что уже вернулся с конюшни и стоял около меня, будто примороженный.

Данил тихо выругался и, заметив мой острый взгляд, отвернулся.

— Яшка, ко мне! — гаркнул он и, хлопнув по ноге, быстро пошел в сторону теплиц.

Азохус рад стараться, галопом помчал следом.

А я так и стоял, не понимая, Даниил глазел на Лимию или Любаву?

Я пошел за ним, намереваясь это спросить, но, проходя мимо девушек, на секунду замер. Аромат ранних цветов защекотал нос, внутренности скрутило, обжигая, заставляя сцепить зубы и стиснуть кулаки. Не время и не место для похоти!

— Синарьен, — вдруг позвала меня Лимия.

Я медленно повернулся. Мельком взглянул на Любаву и перевел взгляд на вторую девушку.

— Ты можешь проведать своих слуг. Они практически здоровы, завтра уже можно будет выпустить их из лазарета.

— Спасибо, — протянул я. Зубы едва размыкались. Говорить в присутствии невесты было тяжело, я словно выталкивал из себя фразы.

— Это ты Любаве говори спасибо, — сказала хозяйка, на ее лице не появилось ни единой эмоции.

Она плавно пошла по площади дальше, а невеста осталась.

Я не сразу сообразил, что мы одни, и если откровенно, не поверил.

Даже отступил, но Любава вдруг сама заговорила:

— Не нужно благодарить, — и собралась уходить, но я придержал ее за локоть.

И, обжегшись о ее яростный взгляд, тут же убрал руку.

— Еще как нужно, — шевельнул губами, не сводя глаз с маленького сладкого рта.

Любава длинно выдохнула, сжалась, будто я не прикоснулся, а плеткой ее ударил, и коротко кивнула.

Я вытянулся по струнке, спрятал руки за спину и опустил голову.

— Любава, позволь хоть изредка с тобой говорить. Я… даже прощения попросить не имею права, — зыркнул исподлобья.

— А ты просил? — она сощурилась и с сжала перед собой ладони в кулачки.

— Пытался же…

Она хмыкнула и покачала головой.

— Ну раз пытался, не стоит нам и дальше говорить. — Она присела, выражая уважение высокопоставленной особе, но в глаза не взглянула. — Рада была помочь твоим людям. Все равно это получилось неосознанно.

Невеста так быстро развернулась и ушла, что я не успел окликнуть. Так и стоял под падающим густым снегом, злясь на весь мир. И на себя.

— Идиот, — брякнул на ухо Даниил, появившись из ниоткуда. — Бабам нужны слова покаяния, чтобы мы ползали на коленках за малую провинность, а ты прилично накосячил, Синар, и не раз.

— Но она же запрещала подходить! А теперь обвиняет, что не подошел?

— Увы, — разноглазый развел руками, — женская логика. Сам нихера не понимаю.

— Ты о ком сейчас? — я напрягся всем телом и сжал кулаки, готовясь вырубить его, если придется. Любава — моя!

— А о ком я могу говорить? У меня она единственная. — Русоволосый вдруг замолчал, прищурено разглядывая меня, а потом заржал,