Бекназар встал.

— Все. Слово сказано.

И пошел прочь.

3

"Прими, батыр, привет от сердца, чистого, как эта белая бумага. Твой старший брат Абиль-бий ослабел здоровьем. Посети нас, батыр, и привези с собой дядю Тенирберди. У меня есть к тебе просьба, нужно мне и посоветоваться с тобой". С таким письмом отправил Абиль-бий доверенного джигита к Бекназару. Тенирберди неотступно уговаривал Бекназара непременно откликнуться на зов. Нельзя не поехать, если старший в роде оказывает честь и сам посылает письменное приглашение, будто не старший он, а младший. Нельзя не поехать! Кто своих не признает, того называют безродным бродягой. Бий к тому же нездоров, как видно. Если не оказывать уважение живым, к чему тогда оплакивать мертвых? "Вели седлать коня, — понуждал Тенирберди Бекназара. — Не поедешь ты, так я один отправлюсь!"

Тенирберди с Бекназаром прибыли в назначенный день.

Абиль-бий был здоровехонек, но гостей принял с таким видом, будто вконец измучил его жестокий недуг. Со стоном поднялся с постели, страдальчески сморщил лицо, когда пришлось поднять руку, чтобы поправить бархатную ермолку на голове. Глаза Абиль-бия были устало полузакрыты.

— Эхе-хе… Пока здоров, не только родню, но и самого бога забываешь, — начал он, едва гости уселись. — Чего не бывает между нами, когда мы живы-здоровы. А вот как постигнет испытание нашу душу и тело, свалится на голову беда, тогда и познаем мы истинную ценность родственных уз, тогда и становится нам ясно, кто нам друг, а кто враг, Тенирберди-аке.

Тенирберди поправил шубу, укрыл ее полами поплотнее колени и ответил с явным одобрением:

— Справедливые слова, бий. Даже когда эти узы оборваны, в душе остается хоть капля теплоты, капля участия к родному человеку.

— Сам себе руку не отсечешь, Тенирберди-аке. Что бы там ни было, но мы с вами до сих пор всегда придерживались обычаев. Если браним своих детей, то для того лишь, чтобы исправить их, сделать лучше. А молодежь наши наставления понимает шиворот-навыворот, к советам нашим не прислушивается. Близки, видно, последние времена, близок день Страшного суда…

Тенирберди при этих словах виновато опустил голову, словно стыдясь за своих строптивых младших братьев.

Абиль-бий продолжал все тем же стонущим, полным бессильной горечи голосом:

— Что поделаешь, Тенирберди-аке, молодые не ценят родства. Мы вот, можно сказать, одной ногой стоим в могиле, но неустанно боремся с нашими бедами и знаем, что родич родичу первая опора. Не понимаю я, ведь мы тоже были молодыми…

Бекназар сидел с отсутствующим видом и не говорил ни слова. Он еще с порога заметил, что Абиль-бий только прикидывается больным. Как ни старался Абиль придать своим маленьким, заплывшим жиром глазкам страдающее, удрученное выражение, Бекназар успел заметить, что в глубине их горит ожесточенная злоба. Бекназар всегда старался действовать в соответствии с условиями и обстоятельствами, взвешивать каждое слово. И теперь он сидел, ничем не выдавая своего настроения, сидел и слушал.

— Пансат-аке, мы о вас вестей не имели. Мы, как младшие, конечно, должны были приехать без зова. Простите, — сказал он негромко…

Абиль-бий принял огорченный вид.

— Все это оттого, что связи между нами не было, — проныл он. — Можно сказать, ни от нас к вам, ни от вас к нам даже мышь не пробежала.

— Ветви на дереве растут в разные стороны, но корни их объединяют, — продолжал Бекназар. — Мы родичи, мы одно племя. Ссоры и раздоры, которые происходят сгоряча, не надо принимать всерьез. Они не могут возвести между нами стену, пансат-аке. Однако, если назвать рабом бия, бий только рассмеется, а если раба назвать рабом — это смертельная обида. Когда на нас повышают голос, мы это воспринимаем как угрозу, когда над нами заносят камчу, нам она кажется мечом. Вот откуда рождаются обиды и озлобление…

Собравшихся в юрте начали обносить холодным, свежим кумысом, который, казалось, светился в красивой деревянной чаше, отделанной по краям серебром. Подавали кумыс строго по старшинству.

— Продолжай, батыр. Грязь с рубахи смывает вода, грязь с души — слово.

— Все известно и без слов, пансат-аке. Наши бии, отцы народа, к народу не прислушиваются, о нуждах народных не пекутся.

Глаза у Абиль-бия сразу открылись. Сообразив, к чему идет разговор, он едва заметно улыбнулся.

— Хан — вот разум и глаза всего народа. Народу нужен глава, справедливый правитель, верный шариату. Иначе любой крикун может посеять смуту среди людей, иначе некому будет прислушиваться к жалобам народа, заботиться о его нуждах, и государство распадется. И наша служба государству не в том состоит, чтобы продавать свой народ, а в том, чтобы сохранять единство и быть преданным священному престолу. Таких родов, как наш, немало. Если каждый род будет требовать свое и затевать ссоры, какая от этого польза всей стране?

— Верно… Во имя этой пользы, во имя общего блага мы делали немало. Для хана мы были и конем, и воином, и мясом на его достархане. Готовы были шкуру с себя снять и ему на шубу отдать… А сами живем год от года хуже. Как пересыхающий родник дает все меньше воды, так и нас становится все меньше с каждым годом. Почему мы помним свой долг перед священным престолом, перед ханом и почему хан не помнит свой долг перед подданными? Почему он смотрит на подданных, как на дичь, на которую можно натравливать гончих псов и ловчих птиц?

Абиль-бий не спеша поднял чашу с кумысом, покачал головой, отпил несколько глотков и задумался. В юрте стало тихо.

Тенирберди, восседавший сегодня на почетном месте, пока не находил, что сказать. Если подумать, и тот, и другой по-своему правы. Но на самом деле кто-то один виноват больше, чем другой. Кто же? Абиль-бий? Бекназар? Тенирберди никак не мог рассудить.

— Твои слова разумны, младший брат мой, — сказал Абиль-бий и снова сокрушенно покачал головой. — Но на все есть свои причины. Не священный престол, конечно, повинен в том, а бессовестные люди, которые пользуются милостями престола и бесятся с жиру…

— С жиру бесится сам хозяин священного престола!

Абиль-бий прямо поглядел на Бекназара. И в глазах его можно было прочесть, что сам он с этим согласен, но говорить так считает неосторожным.

— Возможно, — сказал он уклончиво. — Посмотрим, а пока нам рано беспокоиться. Ту голову, что не печется о народе, покарает сам бог. Как бы много ни было бессовестных людей, в орде есть кому подумать. Кто знает? Рано или поздно головы бессовестных слетят с плеч.

Бекназар молча кивнул головой.

Что случилось с Бекназаром? Чего это он стал таким смиренным — будто шаман, утративший сверхъестественную силу? Абиль-бий