Шрифт:
Закладка:
Так, в эпическом стиле, напоминающем русскую сказку («был у меня жили мы было у нас»), но с календарными датами, начинается история жизни, исполненной страдания, которое укоренено в войне. Киселева вновь и вновь повторяет, как заклинание, историческую дату рождения сына: «1941 года 22 июня Анатолий родился в день Войны») (210). В продолжение всей тетради (а также и в последующих) она связывает свою жизнь со страданием, страдание – с разлукой с мужем, а разлуку – с войной. С точки зрения автора, именно совпадение личного и общего в точке страдания делает ее жизнь достойной внимания.
Когда муж Киселевой ушел на войну, она с детьми переехала к родителям в деревню, и вскоре ее оккупировала немецкая армия. Артиллерийский снаряд попал в их дом (в тот самый момент, когда мать Киселевой поднялась из погреба, где семья пряталась во время обстрела, чтобы завести стенные часы). Повествование замедляет темп, как будто при замедленной проекции на экране, останавливаясь на образах разрушения, смерти и разложения. Тело матери, непохороненное, лежит в развалинах дома, раны отца, которому раздробило ногу, кишат червями, а «рибенок чуть несгнил в пиленках, не высушить, не погреть, не скупать…» (92). Киселева описывает, как она везет раненого отца на тачке в немецкий полевой госпиталь: «я его везу а он кончается, положили на пол а он, скончался» (91). Шаг за шагом она описывает бой в селе Новозвановка:
сидим в окопе, идет бой, слишно, немецкие офицеры кричать айн, цвайн, айн, цвайн руководят ну а остальное непонимаю что кричит немец и в друг откривает блинтаж немецкий офицер, меня так жаром и обдало. Я уже приготовилася к смерти прижала детей к сибе и закрыла глаза. Но он залез на третюю ступенку в окопе и кричал кричал на войска, что-то, а потом закрил окоп и побижал. а я некогда не знала молитву «отченаш» а у окопе выучила, меня Ефросиния тетя учила дай бог ей здоровья, может ето и спасло нас от смерти идет бой, сидим не куска хлеба не води, а рибенок тянет грудь, а у ние нет ничиво да еще и страсть какая, Самолети Снаряди кидают, Танки, менометы, автоматы, страсть господняя. идет бой целый день… (91–92).
Эта сцена тщательно организована во времени и пространстве («он залез на третюю ступенку в окопе и кричал кричал на войска а потом закрил окоп и побижал») и сопровождается звуком и речью («айн, цвайн, айн, цвайн»), и обладает кинематографическим качеством. При этом за картиной стоит апокалиптическая символика. Киселева, выросшая при советской власти и не знавшая молитв (как она замечает, только в окопе она выучила от «тети Ефросинии» слова «Отче наш»), неоднократно сравнивает бой со Страшным судом: «Снаряды рвутся танки гудут, такое стрелбище что самолеты бомбят страшный суд» (94). Ее язык сливает личное, историческое и апокалиптическое.
«война в 1941 году она нас розлучила навсегда»
Слова «но когда началася война в 1941 году она нас розлучила навсегда» создают впечатление, что муж Киселевой был убит на войне. Однако, как читатель вскоре понимает, дело обстояло иначе:
Война окончилася, и люди приходили из фронта калеки мущины, а моего домой нету. Поехала искать моего мужа Гавриила (96).
Киселева сообщает, что она отправилась на розыски мужа, с эпической торжественностью, но результат лишен всякого героизма: « розискала то у ниво оказалося три жены. Вера у которой родилася доч, и Валя у которой родился сын да у миня двое, три брачных что мне делать» (96). Во время войны, разлученный с семьей, «у чужой стороне» (101), Гавриил Киселев женился (не заботясь о разводе) еще два раза. Объяснение такого поведения ясно для Евгении Киселевой: это его новое высокое социальное положение: «он-же офицер ему можно и три жены иметь дураку» (99). Она поясняет, что Киселева, который был бригадиром пожарной команды в их городке и членом партии, во время войны произвели в офицеры.
Киселева в больших подробностях описывает свое состояние во время первого в жизни путешествия за пределы своего района: первое столкновение с многоквартирным городским домом, первая попытка воспользоваться телефоном, помощь добрых людей и наконец свидание с мужем. Она описывает ключевую сцену их встречи в настоящем времени эпического повествования, называя при этом историческую дату: «Сичас идет, тисяча девятсот сорок шестой год» (100). Пространственное расположение и диалог достойны киносценария:
Приехала машына вылез из машины мой муж и неподходит ко мне я стою поотдали, и смотрим друг на друга, иди сюда! я говорю иди ты сюда он подошол комне говорить чиво ты приехала я-же женился (99).
В ответ Киселева говорит об алиментах, но она дает читателю понять глубину своих чувств. Она также воображает, что думают и шепчут свидетели этой драматической сцены – простые солдаты, окружившие машину, и ей кажется, что они тоже фиксируют ситуацию в терминах социального ранга и статуса:
а сама за слезамы нечиво не вижу собралися салдаты до машыны смотрят на нас как на дураков, все подмигуют да подшенчуют вотето да офицер надел пагоны да да все женится… (99).
После некоторого замешательства Гавриил Киселев привел первую жену домой, и, поужинав, они легли спать в одной комнате барака для военнослужащих, где он жил с новой женой и ребенком:
Покушали и так довечера а положилися спать ну конечно Гавриил лег из женой молодой, и миня придложили леч одной на кровате рядом, ну какой мне сон, когда мой муж лежить из любовницой а я рядом, мне конечно была всюношная я не сомкнула глаз, мне так было обидно но я молчала… (100).
(Заметим, что Киселева не знает, как назвать другую женщину, «женой» или «любовницей».) Рано утром неверный муж, провожая ее на станцию железной дороги, предлагает вернуться к ней, но она отказывается, мотивируя отказ сложной юридической и финансовой ситуацией многоженца:
идем по дороге он мине взял подруку говорить давай сойдемся и будим жить у нас двое детей но я не вижу дороги плачу, говорю ему как-ж мы будим жить, ты будиш работать на незаконных детей, кормить их, а я буду тибя и своих детей кормить. ты запутался как павук у павутинне с этыми брачными листамы, зачем ты росписывался гулял-бе так без росписи, а война кончилася домой приехал и все (101).
В течение всех своих записок Киселева вновь и вновь возвращается к этому исполненному острой боли эпизоду и вновь и вновь оплакивает своего мужа как пропавшего на войне.
«прыходил чут не каждий день пяный»
За этим следует история второго замужества, также расположенная на пересечении биографического («мне было двадцать семь»243) и исторического («после войны»), причем и в этом случае точкой отсчета является война: ее второй муж – инвалид Отечественной войны.
Мне было двадцать сем лет я выхожу замуж за Инвалида Отечественой войни Тюричев Дмитрий Иванович, работал после войны в шахте имени Крупской Десятником водочку любил попивать и женщин чужих любил откоторых у миня волнувалося серце от ревности, прыходил чут не каждий день пяный, и подымал дыбеш в комнате… (103).
