— Да, но я вроде как работаю от бригады.

— Ну, это пока я не потолковал с армянином. Решим и этот вопрос. Если хочешь, я ему позвоню, закажу бетон на завтра на после обеда, но все равно мы раскидаем с тобой вдвоем от силы куба три, остальное опять-таки придется переносить на послезавтра. Есть ли смысл?

Резник согласился с ним, но попросил все-таки заказать бетон на послезавтра (или целый день работать, или два дня — есть разница?).

— А пока перекурим, — сказал Комлев, поднимаясь из-за стола. — Спешить некуда. Ложись и ты отдохни, — прошел он в спальню, стянул с ног кирзовые сапоги, прямо в одежде завалился на постель и вскоре негромко засопел. Резнику ничего более не оставалось, как последовать его примеру.

К вечеру, однако, несмотря на все усилия Степана проволынить, они закончили все опалубки, и не было смысла заказывать бетон на вторую половину дня.

— Хорошо, — поддался наконец на уговоры Резника Комлев, — вечером позвоню Казаряну, чтобы с утра первым делом бетон пригнали нам. Все равно привезут часам к одиннадцати. Если что сегодня не успеем, завтра поутру доделаем.

Он попрощался с Резником и снова, как и вчера, покатил на ночь к себе домой в Петрозаводск. Резник решил пойти немного порыбачить, так как для уженья рыбы у него имелось все необходимое — чтобы он не скучал, Комлев привез снасти, а червей насобирали, когда рыли фундаменты.

Переодевшись, натянув теплую куртку, чтобы не озябнуть на берегу, и прихватив ведро, Резник ловко взобрался на гряду и, миновав одну из утопающих в зелени баз отдыха, выбрался к озеру, к тому самому месту, где длинными монтажными плитами для отдыхающих выложили пирс, безлюдный и опустевший теперь, как, собственно, и все близлежащие базы. (Некоторые из них из-за отсутствия денег закрылись вовсе, остальные работали вполсилы, принимая желающих только по выходным.)

Озеро немного волновалось. У берега волны с плеском разбивались о камни, на горизонте узкая полоска леса почернела, над ней зависла легкая розоватая дымка. Близилась осень. В этих краях она подкрадывается в августе, колдуя над листвой торопливо, словно боясь не успеть и в других местах. Ветер скользит по почерневшей глади уже не так ласково, ершисто; так и норовит забраться под одежду, вздыбить волосы на руках, нагнать гусиной кожи. Но в куртку Резника не так-то легко прошмыгнуть, она досталась тому, как воспоминание об армии, о суровом Казахстане, где он служил, с его холодными, пронизывающими до костей суховеями и беспощадными колючими морозами.

Ниже пояса и по кромке рукавов куртки вшиты крепкие резинки, плотным кольцом охватывающие бедра и запястья. Высокий металлический замок-змейка доходит до самого горла и не позволяет проникнуть внутрь ни легкому ветерку, ни колючей стуже, так что Резник мог рыбачить здесь хоть до утра, не боясь предрассветной прохлады.

Наживив червяка на крючок, Виктор забросил удочку сначала справа от пирса, потом слева, после того, как убедился, что там клева нет.

К профессионалам в рыбной ловле он себя не относил, поэтому для него оставалось загадкой, почему сейчас нет ни клева, ни поклевки. Быть может, для нормальной ловли не подходила погода, а может, просто неудачно было выбрано место, — этого он определить не мог, поэтому перекидывал только удочку с одной стороны пирса на другую и по мере исчезновения наживки менял червей, сдирая с кончика крючка безжизненные останки и бросая их возле себя в воду.

Вскоре он заметил, что стоило ему кинуть очередной ошметок червя, как тут же из-под бетонной плиты торпедой выносилась стайка окуньков и в миг раздирала останки на кусочки.

Окуньки были небольшие, самый крупный едва превышал ладонь, но на уху и такие годились. Поэтому Виктор, не долго думая, окунул крючок с наживкой в это место, и, не успел крючок даже опуститься под собственным весом, как из-под плиты снова вынырнула стайка и один из них, очевидно, самый шустрый, быстро жадно впился в червяка.

Резник дернул удочку. Незадачливый окунек вместе с крючком взлетел вверх. Первая ласточка досталась без особых усилий. Всего червя окунек заглотнуть не смог: на крючке, извлеченном из его распростертого зева, еще трепыхался полуживой порозовевший остаток. Резник опустил его обратно в воду. Стайка снова молниеносно выпорхнула из своего укрытия, и следующий безмозглый окунек красным флажком затрепыхался на конце лески.

Резник вошел в раж: да тут настоящий жор! Несколько раз менял наживку и ни разу не впустую: ведро быстро стало наполняться рыбой. Окуньки оказались такими беспечными (или голодными), что Виктор, наверное, их бы и на голый крючок выуживал или сачком хватал, будь он у него. Дошло, впрочем, и до этого. Черви у Виктора вскоре закончились, а окуньки все продолжали неистово бросаться теперь уже на голый крючок, как на мормышку — хищник он и есть хищник.

В конце концов такое уженье Резнику надоело, он свернул свои снасти и с ведром почти полным до сих пор плещущейся рыбешкой вернулся обратно в вагончик. Завтра голова не будет болеть, что приготовить — ушица получится отменной.

Вскипятив воды и заварив чаю, он как никогда с наслаждением похлебал его вприкуску с бутербродом из пшеничного батона, сливочного масла и голландского сыра. Для человека, еще недавно перебивающегося чем бог послал, это было настоящее удовольствие, можно даже сказать, блаженство. Предыдущее стало казаться вчерашним сном, нелепостью — его отчаяние, тоска по дому, думы о будущем. Теперь для него впереди все стало ясным, светлым, определенным. Его мир перестал рушиться, перестал лететь в тартарары, и Виктор остро почувствовал вдруг, как всех любит: свою жену, дочь, своих родителей, близких друзей и товарищей, далеких от него теперь и вспоминающих, быть может, его не так часто. Он понял вдруг, как сильно он любит донецкую степь, изнеженно раскинувшуюся под теплым, нежным украинским солнцем, заросшие диким разнотравьем терриконы, с которых он когда-то взирал на свой небольшой шахтерский городок летом, а зимой скатывался с них на лыжах. Он понял вдруг, как сильно любит саму жизнь, дарующую, хоть и изредка, неограниченную радость и упоение…

Его ощущения прервал осторожный стук в дверь вагончика. Резник отворил и увидел на пороге соседа по даче напротив. О нем ему также рассказывал Комлев.

Матвей Егорыч был единственной белой вороной