Московским военным губернатором в конце XVIII века был генерал-фельдмаршал граф Иван Петрович Салтыков. Москва благоденствовала под его управлением, тогда как в Петербурге во время царствования Павла I, что ни день, кого-нибудь ссылали в Сибирь или сажали в крепость. Мудрено ли, что из всех губерний дворянство спешило в Москву. Каждую осень их съезжалось сюда небывалое множество, и все веселились без устали. По вторникам в Дворянском собрании бывало не менее четырех тысяч человек. Начиная со второй половины ноября и всю зиму до Великого поста, каждый день насчитывалось до сорока-пятидесяти балов, на которых веселили публику более тысячи крепостных музыкантов.

В эти дни своим гостеприимством в Москве славился приехавший из симбирской деревни дворянин Алексей Емельянович Столыпин, смолоду великий забияка и кулачный боец. Под старость он пристрастился к театру и набрал труппу из доморощенных парней и девиц. Его актеры славились своим искусством «ломать и трагедию, и оперу, и камедь». И хлебосольный Столыпин редкую неделю не созывал в свой московский дом гостей «хлеба-соли откушать и песенок послушать».

Был обычный вечер у Столыпина. Крепостные актеры с успехом «отламали камедь». Среди гостей находился адъютант губернатора Тургенев. Он только что протанцевал с дамой, в которую был влюблен, вторую мазурку, как лакей подошел к нему и вызвал в прихожую. Здесь его ждал гусар-ординарец, который доложил:

— Ваше благородие, генерал-фельдмаршал вас требует.

Делать нечего, пришлось ехать. Четверть часа спустя он уже стоял перед графом Салтыковым.

— Прочти, — губернатор подал ему бумагу.

Бумага из Петербурга гласила: «Доставленных фельдъегерями арестантов наказать в тайной канцелярии нещадно плетьми, и содержать в тюрьме каждого особо. Павел».

Тургенев вышел из кабинета в аванзалу. Два фельдъегеря, привезшие арестантов, дремали на стульях. Он разбудил их, надел ботфорты и велел подать дежурные сани. (Ездить в карете или без ботфортов император Павел I офицерам запрещал.)

Во дворе стояло пять кибиток, наглухо укутанных рогожами и завязанных крепко веревками. Только по маленькому отверстию оставалось в каждой, через которое арестанту подавали фунт хлеба на день и дважды в сутки давали пить.

Тургенев сел в сани. Кибитки, фельдъегеря и полицейские драгуны тронулись за ним. Ехать от губернаторского дома с Тверской до церкви Гребневской Божьей Матери на Лубянской площади было недолго. Тайная канцелярия помещалась против церкви, в старом уродливом доме Троицкого подворья. Железные ворота канцелярии день и ночь оставались запертыми. Полчаса или более стучались драгуны в них, пока, наконец, со двора не раздался голос:

— Кто стучит?

— Адъютант генерала-фельдмаршала Тургенев прислан по именному его императорского величества повелению.

За воротами опять все стихло. Но минут через пять в окнах засветились огни, щелкнул замок, загремели железные засовы и со скрипом открылись тяжелые ворота. Кибитки и сани въехали на широкий двор. Тотчас заскрежетали на ржавых петлях ворота, загрохотали, запирая их, засовы. Невольная дрожь пробежала по спине Тургенева. «Коли сюда попадешь, — подумал он, — назад уже не выскочешь».

Михайловский замок. 1801

Около широкого крыльца три гварда (стражника узников) держали фонари с зажженными свечами. Еще человек двадцать стояли наготове рядом. На крыльце показался хмурого вида худой старик. Это был сам начальник Тайной канцелярии действительный статский советник Владимир Михайлович Чередин. Его знала вся Москва, как великого постника и любителя читать в церкви «Апостол».

— Вы сдаете привезенных? — спросил он Тургенева, прочитав сопроводительную бумагу.

— Нет, я их не видел еще, — отвечал Тургенев. — Вот два фельдъегеря, привезшие их. Они вам их сдадут.

— К делу! — важно скомандовал Чередин.

Гварды бросились к кибиткам, мигом развязали рогожи и вытащили из каждой повозки по одному человеку.

— Кто они таковы? — вполголоса спросил Чередин фельдъегерей.

— Нам неизвестно, ваше превосходительство.

— Понимаю-с, понимаю, — пробормотал Чередин.

— Дело подлежит глубочайшей тайне и розысканию! — обратился он к Тургеневу.

По крутой, с нависшими сводами лестнице арестантов повели в приемную. Здесь Чередин осмотрел их, пересчитал и спросил фельдъегерей:

— Все арестанты налицо?

— Должно быть, все. Нам сдали завязанные кибитки и велели как можно скорее везти арестантов в Москву, не сказав, сколько их, ни кто они. Ваше превосходительство изволит знать, нам строжайше запрещено говорить с арестантами и дозволять подходить к ним кому-либо. Мы сами только теперь увидели их.

Чередин помолчал минуты три и со вздохом сказал:

— Сугубая небрежность! Как не преложить мемории о числе арестантов! До звания их мне нет надобности, а счет, сколько отправлено, необходим. В присутствии вашем, господин адъютант, и доставленных арестантов следует составить протокол… Секретаря сюда!

В протоколе не было упущено ничего: час и минуты доставления арестантов, что их оказалось пять человек, но мемории об их числе не приложено, что при обыске у них ничего не обнаружено. Секретарь писал, а гварды тем временем стаскивали одежду с арестантов, подпарывали у нее подкладку, шаря, нет ли под ней чего-нибудь запрещенного — ножа, карандаша, бумаги и т. п. Под конец арестанты стояли посреди зала в чем мать родила.

С невольным ужасом смотрел Тургенев на Чередина и его хлопоты. Этот хмурый старик может сгноить людей в своей глухой тюрьме, и никто не в силах помешать ему, даже фельдмаршал. Ведь Чередин подчиняется только высшему начальству Тайной канцелярии. А где оно находится никто, кроме него, не знает.

Наконец протокол был готов. Все расписались. Чередин передал фельдъегерям расписку в получении арестантов и сказал: