Шрифт:
Закладка:
Ожидание скрашивали бесконечные интервью: сплошные потоки вопросов и море выпитого кофе. Мне нравилось рассказывать о своих приключениях и о группах, но каждое воспоминание заставляло меня осознавать, насколько мне всего этого не хватает и как я готова отправиться туда в любую минуту.
– Как это изматывает… – пробормотала я, спустившись как-то утром на кухню и устало положив голову на мраморный стол. Всю ночь мне снились какие-то подвальные концерты и прокуренные коммунальные кухни, но друзья мои все почему-то стояли ко мне спиной, и лиц их, спрятанных в тени, я не видела. Я вскочила посреди ночи в ужасе, в груди стоял болезненный ком.
– Да, чтобы изменить мир, надо много энергии, – без малейшей иронии в голосе ответила склонившаяся над раковиной мать.
– Что?! – сразу проснулась я и подняла голову.
– Я горжусь тобой, Джоанна, – сказала она, не оборачиваясь. – Все эти интервью, альбом… Я вижу, что ты делаешь по-настоящему важное дело…
Я почувствовала, как к лицу прилила кровь. Мать наконец-то довольна тем, что я делаю со своей жизнью. Такого рода моментов, моментов, когда она хвалит меня, до сих пор в нашей жизни было немного.
– Ты наконец простила меня за то, что я не нашла себе американского мужа? – шутя спросила я.
Мать повернулась ко мне, удивленно вскинув глаза: «Когда я говорила, что тебе нужно найти американского мужа?».
Прессу интересовало все: как я познакомилась с музыкантами, как они записывали свои песни, как жили, что ели, как выживали в коммунистическом режиме, как я сумела стать своей в самой холодной стране мира и как мне удалось вывезти оттуда музыку страсти, огня и любви. Никто не верил, когда я говорила им, что Борис, Виктор и остальные не хотели уезжать из России и жить на Западе.
«Это их дом, – пыталась объяснить я. – Они к нему привязаны и им там нравится. Они понимают, что они русские и по-настоящему творить могут только в России. Конечно, они хотели бы иметь возможность путешествовать и зарабатывать своей музыкой, но русские корни у них очень прочные».
В ответ журналист, как правило, только моргал, а потом опять спрашивал: «Но если бы у них была возможность, они хотели бы уехать из России, так ведь?».
Любопытство желающих бросить взгляд за железный занавес не было для меня неожиданным, но все же я никак не могла предвидеть, какое количество людей будет просто одержимо альбомом и тем, как нам с музыкантами удалось его сделать. Как бы ни одиноко чувствовала я себя на противоположном от своих друзей конце планеты, меня вместе с тем распирало от чувства собственной важности и крутизны, когда, облаченная в кожаную куртку и темные очки, я переезжала от интервью к интервью. Я рассказывала о русском черном рынке и о «самиздате» – подпольной, неподцензурной прессе с публикациями о культуре и искусстве в России и на Западе. Я объясняла, как отличаются друг от друга в России рок официальный и неофициальный.
«Это как отличие любви настоящей от любви на продажу», – приводила я слова Бориса.
Я рассказывала о процедуре получения советской визы, о страхах и тревогах, которыми всякий раз сопровождался каждый мой приезд, но ничего не говорила о бессонных, полных слез ночах.
Помню интервью для программы Good Morning, America. Меня усадили в уютное, обложенное подушками кресло, и коленями мы почти соприкасались с Марией Шрайвер[91]. Во время перерыва на рекламу она придвинулась ко мне вплотную и прошептала: «Вот это да! Как круто то, что вы делаете! Мне ужасно нравится!».
Лучшим средством передачи ребятам в России того возбуждения и восторга, который альбом вызвал в Америке, были фирменные футболки. Выгода от многочисленных интервью была еще и в том, что журналы, газеты и телеканалы охотно снабжали меня своими фирменными футболками для всей честной компании взамен за наше групповое фото в этих футболках. Ну и, конечно, я собирала все газеты и журналы, делала копии всех радио– и телепрограмм, чтобы отвезти их с собой в Россию и показать, какой безумный интерес вызвала в Америке музыка и жизнь моих друзей. Все это было реальным, осязаемым доказательством того, что дело, которым я занимаюсь, – настоящее, что касается оно не только нас самих, но и трогает сердца других. Выходя из очередного интервью с охапкой футболок и прочих сувениров, я чувствовала полное удовлетворение. Поразительно, как куча футболок и подарков могла оправдать слезы одиноких бессонных ночей.
Примерно в это же время я отправила по экземпляру Red Wave Рональду Рейгану и Михаилу Горбачеву. В сопроводительном письме я писала, как хочу установить культурные связи между нашими двумя странами, познакомив Америку с захватывающе интересной музыкой русских рок-музыкантов. Я писала, что ни мои намерения, ни сама музыка не имеют никакого отношения к политике, что задача моя – развеять те ложные представления, которые у русских и американцев существуют относительно друг друга. Я понятия не имела, дошли ли альбомы и письма до президентов, но я чувствовала, что обязана совершить эту попытку, к тому же для меня это был способ отвлечься от томительного ожидания визы. Лос-Анджелес – город вечного лета, но я не могла дождаться, надеялась и молилась, чтобы как можно скорее вернуться в край холодного ветра, снега и дождя. Наконец, в самый разгар кампании, виза пришла – как-то даже слишком легко.
Глава 21
«Я люблю рок-н-ролл!»
Не успев приехать, я поняла, как все стало меняться.
И хотя на дворе стоял только август 1986 года и до исторического саммита между Рейганом и Горбачевым в Рейкьявике оставалось еще два месяца, я уже чувствовала первое дуновение гласности и перемен. В течение двух предыдущих лет все мои приезды в Россию сопровождались чувством угрозы и тревоги. Теперь же монстра, непрестанно следящего за нами откуда-то из канавы, как будто смыло. Это новое ощущение заставило меня вдруг осознать, насколько я привыкла к тому, что ты никогда не можешь полностью расслабиться, всегда должен думать о том, что говоришь и кто в этот момент рядом с тобой. Интересно, что люди могут приспособиться к такому образу жизни настолько, что практически перестают ощущать
