Шрифт:
Закладка:
А какие были дирижеры! Еще у многих в памяти лихой Федор Соколов, который своими манерами приводил в восторг публику. Превосходный гитарист, он как-то в то же время и жонглировал гитарой, с быстротою молнии вертя ее в руках, причем при своем обороте к хору делал ногами какой-то кунштюк, который приводил публику в восторг. Были еще дирижеры Гаврила Соколов и Иван Васильев Шишкин.
Цыганки тогда одевались, если можно так сказать, в свои национальные костюмы, отличительным признаком которых служили — у пожилых ярко-красные повойники, а у молодых такие же шали. Мужчины носили красные короткие казакины и темно-синие брюки навыпуск с золотыми лампасами. Страстность пения и пляски цыганок вызывали такие кутежи, о которых теперь и понятия не имеют.
В Екатеринбурге мне рассказывали, что тамошний купец Харитонов как-то выписал цыган из Москвы в Екатеринбург и, чтоб «удивить мир», на десять верст от города насыпал соли и вез их на санях, а дело было летом…
Тогда средний и низший класс театров и клубов, за редкими исключениями, не посещали и находили себе удовольствие в трактирах, где пели песенники и играла музыка. Но трактиры посещали только мужчины, а женщины устраивали у себя дома вечеринки в подходящее для этого время. Таких трактиров, пользующихся популярностью, было три-четыре.
Один был на Смоленском рынке — «Милан». Здесь пел тогда очень известный, выписанный из Питера хор песенников Молчанова. Сам Молчанов, белый как лунь старик, превосходно пел русские народные песни. Обладая и в старости чудным могучим тенором, он просто заливался соловьем. Молчанов имел награды за обучение полковых песенников и сам мне говорил, что Глинка его очень любил: «Когда я был молодой, звал меня „синичкой“». Молчанов в Москве имел большой успех, и «Милан» усердно посещался публикой.
Другой трактир находился на Немецком рынке; там тоже пели песенники. Тогда славился в Москве Осип Кольцов — идеал русских песенников. Обладая превосходным тенором di grazia,[11] тогда как Молчанов был редким di forza,[12] Кольцов словно нарочно был создан для русской песни в простом изложении ее. Его «закатистые», высокие ноты как нельзя больше шли к русской песне, и он обаятельно действовал на свою публику. А веселые песни он так выполнял со своим хором, что мурашки бегали по телу, причем он уснащал пение народными приговорками или сам тут же изобретал таковые. Кольцова не только любили, но прямо обожали. Он со всей страстностью отдавался песне, оттого-то она так и пелась у него, и лилась в русскую душу. Пел там и другой хор — Ильи Соколова, но это уже, так сказать, второй сорт.
Были еще два трактира: один у Каменного моста, а другой у Пятницких ворот; здесь играли торбанисты, гитаристы и были плясуны. В этих публики собственно не бывало, а наезжали компаниями, тогда как в «Милане» бывала своя публика и слушала Молчанова в большом зале, где он давал концертные отделения.
Было еще несколько мелких трактирчиков, но о них не стоит говорить. Это было в самой Москве, но, кроме них, был тогда за городом, за Тверской заставой, ресторан «Яр», снискавший себе не только в Москве, но и в отдаленных городах России, не исключая и Сибири, огромную славу. Приезжавшая из Петербурга блестящая гвардия ночи там проводила напролет, изумляя москвичей бросанием денег. Кошельки с золотом летели к ногам цыганок за один поцелуй; целые поместья улетали в Опекунский совет* и застревали там безвозвратно.
Были, кроме всего сказанного, рысистые бега, но я о них уже говорил. Было гулянье «под Новинским» на святках и масленице, и об этом я уже сказал. Вот и все, сколько мне помнится, зимние удовольствия в Москве. Теперь перейдем к летним.
Летние увеселения москвичей в то время состояли из сада «Эрмитаж» на Божедомке, «Эльдорадо» в Сущеве и сада Сакса в Петровском парке. Открывались и еще сады: так, в Сокольниках сад Брауна и на Щипке сад Мартыновой, последний быстро закрылся. Начну с знаменитого «Эрмитажа» господина Мореля.
Сад этот был очень популярен в Москве. Он был очень поместителен, с большим прудом и с разными вычурными беседками и киосками, с прекрасными цветниками. На большой эстраде играл лучший тогда в Европе оркестр Гунгля и пел хор цыган. На другой эстраде, скорее павильоне, одно время показывалась знаменитая Юлия Пастрана — человек-обезьяна. Это была женщина с лицом негра, с большой жесткой черной бородой, с выдававшимися вперед скулами, с большими губами; все лицо ее было покрыто волосами. Несмотря на свое безобразное лицо, она была не лишена некоторой грации, которую и проявляла в танцах. Ее портреты расходились в сотнях тысяч экземпляров. Вследствие этого она сделалась весьма популярна среди москвичей.
Про нее много говорилось всякого вздора: будто она дочь обезьяны и женщины, будто эта женщина была похищена обезьяной. Другие уверяли, что борода у нее наклеенная, и т. д. Она делала Морелю большие сборы и пробыла здесь долго. Потом появился здесь одноногий танцор Динато, он выделывал какие-то замысловатые для одноногого прыжки. Но больше всего наделал шума «герой Ниагары» — Блонден, канатоходец. Он, говорили, по канату перешел знаменитый водопад Ниагару. Здесь он ходил через пруд на туго натянутом канате на высоте 120 футов. Блонден носил на себе человека, брал стол и стул, устанавливал их на канате и завтракал там, ходил с завязанными глазами, надевал на ноги корзинки и с ними бесстрашно ходил по канату.
В день первого его выхода сад «Эрмитаж» был окружен такой массой народа, которую мне приходилось видеть разве только в дни коронационных торжеств. Зрелище действительно было невиданное. Обыкновенно на канатах ходили на высоте трех-четырех аршин, а тут — не угодно ли — на высоте семнадцати саженей, да еще человека на себе понесет! Сад был битком набит публикой, и в воздухе гул стоял от людского говора. Наконец стемнело, и освещенный бенгальскими огнями появился на канате Блонден в костюме акробата и с шестом в руках. Гул мгновенно затих. Все взоры устремились на смельчака. Он на несколько секунд остановился, шагнул раз, шагнул два и смело пошел вперед,
