– Ну пошли, коли зовешь. – Я подхватил княгиню под руку, потянул за собой. – Молишься ли? Пост блюдешь?

Тут главное не сбавлять темпа и не давать свите прийти в себя. Иначе кликнут слуг и выкинут меня из дворца.

Юсупова что-то лепетала, мы быстро шли по коридорам и анфиладам.

В зале было накрыто несколько круглых столов. Аристократия сидела вокруг, дула чай из сервизных чашек. Я глазом выхватил знакомое лицо. Анечка! Танеева. А рядом очень похожий на нее мужчина. Отец?

– И ты тут? – я оставил Юсупову, сел за стол к Танеевым. – Чаёк лакаете? Ну пейте, пейте. Чаек – травка святая, пользительная.

Я сам налил себе из фарфорового чайника с вензелем.

В зале царило полное молчание. Даже музыканты перестали наигрывать Шуберта.

– Нехорошо живете, нехорошо… – я кивнул на восточные сладости, что были разложены по тарелкам. – Чай пост ныне, а вы оскоромляетесь. Нешто так жить можно?

– А как можно? – проскрипел Танеев – пожилой, седовласый мужчина лет шестидесяти.

– Токмо по любви! – поднял я палец, повернулся к Юсуповой – А где твой муженек да сынок?

– Муж сейчас в Москве. – Княгиня присела за соседней стул. – Сын, Феликс, в гимназии Гуревича. Скоро будет дома.

– Феликс? Что за имя не русское… – я вылил чай в блюдце, стал прихлебывая пить. – Познакомь меня с ним. Авось перекрестим на что-то доброе. Как тебе имя Федот?

Вокруг нас образовался уже целый круг аристократов, жадно внимающих моему шоу.

– Или Федот, да не тот? – засмеялся я, подмигивая покрасневшей Танеевой. – А ты что, Анечка? Нашла ли мужа?

– Я попрошу вас! – Танеев вскочил на ноги, обратился к Юсуповой:

– Зинаида Николаевна это переходит все границы! Мы уходим.

– Да подожди ты уходить! – я тоже встал, силой усадил Танеева обратно на стул. – Только началось веселье-то… Матушка, княгиня, где у тебя тут нужник? Надо бы справить дела.

– Это там, – пролепетала Юсупова, указывая рукой в сторону выхода.

Бухая сапогами, я направился к выходу, но как только оказался в коридоре, направился не в туалет, а обратно в портретный зал. Заглянув внутрь и не обнаружив там слуг, я чиркнул быстро спичкой, подпалил то место на картине, которое крестил. Тут же задул разгорающийся огонь. Получилось большое темное пятно. Прости меня, Клевер. Прости меня, Леда. Картину жалко, но Россию еще жальче.

Поправляя рубашку, вернулся обратно в зал.

– Ну и сортиры у вас тут… Поди крестьянин лошадь может купить себе за такую фаянсовую вазу.

Юсупова страдальчески вздохнула, дамы закатили глаза. Ко мне опять направился насупленный военный. Сейчас будут выкидывать.

Спасла меня Танеева. Она первая подошла, попросила благословения. Я перекрестил ее, взял под локоток как княгиню:

– Что же, Анечка, сватают тебя?

– Да, отче, – Танеева оглянулась на отца. – Но никто не люб мне.

– Бывает, – покивал я.

– Что же мне делать? Вы обещали помочь.

И правда, что же ей делать?

– Вижу так, что ты Иисусова невеста.

Танееву нужно было сплавлять подальше от трона. Это сейчас она девочка-припевочка. Но как выйдет замуж, наберет силу, жизненного опыта…

– Не хочу в монастырь! – надула губки девушка.

Я увидел, как к Юсуповой протиснулся с тревожным лицом дворецкий, что-то начал шептать ей. Ясно, обнаружили картину. Пора было закругляться.

– А когда бабу на Руси спрашивали? – громко и грубо ответил я Танеевой.

Та покраснела, ко мне опять направился военный.

– Как обгорела? – ахнула Юсупова на весь зал.

– Что случилось?

– Кто обгорел?

Народ пооткрывал рты.

– Картина… Ну та, Леда с лебедем. Загорелась! – Юсупова в страхе смотрела на меня.

– Вот она Божья кара! – я поднял палец. – Господь поборол беса в этом доме. Боже! Помилуй нас, грешных.

Я перекрестился, многие повторили за мной.

* * *

«Эффект Юсуповой» надо было закрепить. И сделать это на какой-то дружественной территории. Чтобы без риска выкидывания вон. И я отправился на прием к Федору Федоровичу Палицыну. Тем более начальник Генерального штаба не поленился лично телефонировать и позвать.

– Вот, Григорий Ефимович, – стоило мне появиться, как Палицын подвел ко мне знакомиться еле идущую старуху в пышном старомодном платье, – это генеральша Обручева. Плохо ей, совсем помирает.

– Помолись за меня, отче! – Обручева вцепилась в руку – Духом поизносилась, грехи мои тяжкие спать не дают. Осени благодатью своей! Вся столица о твоей святости знает.

Знает так, что на днях пришло письмо от Павлова. Ага, того самого – с собачками. Просит посмотреть Ивана Качалкина. Человека-легенду. Товарищ впал в летаргический сон при Александре III, и растолкать его не удавалось на протяжении двадцати двух лет! Проснулся уже при большевиках – в совершенно новой стране. Павлов бился с ним, бился, даже целую теорию нервных процессов торможения изобрел. Но все без толку. Судя по письму, уже отчаялся его разбудить с помощью научных методов.

Под скептическим взглядом Палицына я перекрестил Обручеву, помолился над ней.

Гости пялились с интересом, будто в цирк пришли. Хоть расставляй стулья в партере и продавай билеты.

Пришлось сначала молиться над одним страждущим, потом подвели другого. Только спустя час удалось вырваться и поговорить с генералом.

– Слышал, вы были в Гатчинском воздухоплавательном отряде? – начал разговор Палицын. – Как впечатления?

– Влюбился в аеропланы. – Я пригубил коньяк, что мне собственноручно налил генерал. – Хорош! Шустовский?

– Его только и пью. Что же в ваших видениях было нового, отче?

– Война будет. Страшная, безумная.

Я тяжело вздохнул. Палицын взбледнул, махнул рюмку.

– Как скоро?

– Семь годков у тебя есть, Федор Федорович. А потом немец на нас попрет. Австрияк тако ж…

– Вы… уверены?

– Видения мои от Бога, а немцы давно Святую Русь погубить желают.

– Что же нам делать? – генерал растерялся. – Нет, мы, конечно, имеем военные планы насчет Германии и Австро-Венгрии… В этом году к нашему союзу с Францией должна присоединиться Англия. Переговоры уже идут.

– Не поможет, – покачал головой я. – Союзнички, мать их за ногу, слабы против немца. Отгородятся окопами и будут сидеть на жопе ровно, ждать, пока тевтоны нас сожрут. Еще и порадуются, что Россией откупились. Сердечное согласие… – я фыркнул.

– Ну Австрия враг давний, но зачем же Германии развязывать войну? – Палицын потер лицо руками. – У нас же хорошие отношения. Не понимаю.

– Тесно им, землицы мало. Прут из бочки, словно квашеное тесто. А куда переть-то? В Европе все поделено. В колонии тако ж не шибко их пускают.

Мы помолчали, разглядывая разгорающийся в камине огонь.

– Не доспи, не догуляй, а к войне армию приготовь, – я наконец нарушил молчание. – Иначе миллионы сгинут. Я же чем могу, пособлю.

– Надо его