— Мы всѣ несогласны, повторила хоромъ вся цеховая кучка, подстрекаемая взглядами крупчатника.

— Раби Давидъ! обратился къ просителю раввинъ: — какъ представитель собравшагося сюда благочестиваго общества, я долженъ вамъ объявить, что просьба ваша не будетъ удовлетворена.

— Почему же? позвольте узнать.

— Потому, что общество имѣетъ другіе виды на вашеого Зельнана.

— Какіе же?

— Отвѣчайте, раби Мееръ, приказалъ раввинъ старостѣ.

— На дядѣ Зельнана считается очень большая недоимка. Зельманъ наслѣдовалъ по немъ, а недоимку до сихъ поръ не уплатилъ. Пока общество считало его истымъ евреемъ, оно молчало. Убѣдившись же въ томъ, что онъ не еврей, а ядовитое зелье въ садѣ Израиля, общество считаетъ себя необязаннымъ къ дальнѣйшему снисхожденію. У насъ правило: кто не отбываетъ повинностей деньгами, тотъ отбывай ихъ натурою; не имѣешь денегъ — маршъ въ рекруты.

— Вы сказали, что недоимки числятся на умершемъ его дядѣ?

— Да.

— Но развѣ дядя оставилъ послѣ себя что нибудь, чему можно было бы наслѣдовать?

— Зачѣмъ же Зельманъ не заявилъ въ этомъ своевременно въ полиціи на основаніи закона? спросилъ иронически кагальный писарь, онъ же еврейскій законникъ и адвокатъ всего еврейскаго сословія города Р.

— Раби! Я былъ въ синагогу, когда вы собственными устами объявили Зельману, что если онъ не согласится на разводъ, то его, по приговору общества, отдадутъ въ рекруты. Онъ повиновался безропотно. Если вы его теперь отдадите въ рекруты, то тогдашнія ваши обѣщанія будутъ ложью.

— Я спасалъ тогда его жену отъ вѣчной геены. Не только для спасенія души, но и для спасенія тѣла, подобный грѣхъ позволителенъ. Знаете ли вы, что для спасенія человѣка можно нарушить даже субботніе законы[24]?

— Раби! я знаю только одно, что въ числѣ десяти заповѣдей, данныхъ Еговою Моѵсею на горѣ Синайской, мнѣ помнится одна, которая гласитъ «не лги»; толкованій же вашихъ я не понимаю.

— Ты моихъ толкованій никогда не поймешь, потому что свѣтъ хасидимскаго ученія не озарилъ твою заблудшую душу.

— Господа! сказалъ раби Давидъ, обращаясь ко всему кагалу: — сколько числится за дядей Зельмана недоимки?

— Не ты ли намъ заплатишь? спросилъ ядовито крупчатникъ, молчавшій до этихъ поръ.

— Быть можетъ.

— Поздно явился, голубчикъ, прошипѣлъ крупчатникъ — и безъ тебя заплачено. Раби! приступимъ къ нашему дѣлу. Гдѣ говоръ?

Раби Давидъ былъ внѣ себя отъ горя.

— Братцы! позвольте мнѣ еще нѣсколько словъ, и затѣмъ я избавлю васъ отъ моего присутствія, попытался онъ еще разъ.

— Говорите, да оканчивайте скорѣе.

— Я вамъ торжественно заявляю, что вы поступаете противъ всѣхъ правилъ религіи, чести и человѣколюбія. Я предлагалъ вамъ выкупъ за Зельмана. Но вы предпочитаете продать его этому крупчатнику. Поконченъ ли торгъ? Попробуйте; можетъ быть, я дамъ больше. За сколько купилъ этотъ старикъ свою жертву?

При этомъ предложеніи и вопросѣ, все общество замолчало, и обратило вопросительный взглядъ на хозяина и его конкурента. Въ этомъ взглядѣ ясно выражалась мысль: «а почему бы, въ самомъ дѣлѣ, и не поторговаться?»

— Любезный! сказалъ рѣзкимъ голосомъ крупчатникъ: — я долго сносилъ твое безстыдство. Прошу не забывать, что не я у тебя нахожусь, а ты — у меня. Убирайся же по добру по здорову отсюда, не то…

— Раби Давидъ! въ свою очередь произнесъ раввинъ, вставши съ мѣста: — вашъ трудъ — напрасенъ. Не корысть играетъ въ этомъ дѣлѣ главную роль, какъ вы полагаете. Сохрани насъ Богъ и помилуй отъ подобнаго смертнаго грѣха. Зельманъ признанъ всѣми нами дурнымъ израильтяниномъ и опаснымъ для нашего молодаго поколѣнія. Выгоняя его изъ города, но предоставляя ему свободу, мы тяжко согрѣшили бы предъ Еговой и его святыми законами; если Зельманъ заберется куда нибудь и испортитъ хоть одну, родную намъ по вѣрѣ душу, то всѣ мы раздѣлимъ его преступленіе и погубимъ нашу вѣчную жизнь. Израильтяне — порукой другъ за друга[25], вотъ почему, мы рѣшили — и рѣшеніе это неизмѣнно — отдать его въ рекруты, чтобы избавятъ все наше племя отъ заразы. Что сдѣлаемъ мы съ квитанціей, которую за него получимъ, продадимъ ли ее и кому именно продадимъ, это къ дѣлу не относится. Такъ ли выразилъ я ваше желаніе и вашу цѣль? окончилъ раввинъ, обратясь къ собранію.

— Сущую истину изволили вы сказать, почтеннѣйшій раби, отвѣтило хоромъ все собраніе.

Раби Давидъ побагровѣлъ отъ бѣшенства.

— Послѣднее слово, закричалъ онъ охрипшимъ голосомъ. — Вы разбойники и братоубійцы, вы невѣжи и Каины! Если вы не отстанете отъ своей затѣи и завтрашняго же дня не выдадите паспорта, то будете имѣть дѣло уже не съ безсильнымъ ребенкомъ, а со мною.

Эффектъ этой рѣчи былъ поразительный. Староста поблѣднѣлъ, общественный писарь разинулъ ротъ и безсознательно началъ сжимать и разжимать свои костлявые пальцы. Остальные члены общества затаили дыханіе и съ особеннымъ злорадствомъ вперили глаза въ старшинъ, любуясь ихъ крайнимъ замѣшательствомъ. Одинъ только хитрый раввинъ стоялъ невозмутимо, заложивъ толстые пальцы обѣихъ рукъ за широкій поясъ и опустивъ глаза.

— Раби Давидъ, прошипѣлъ ханжа со своимъ медовымъ голосомъ — неужели вы способны сдѣлаться доносчикомъ? Волосы у меня дыбомъ становятся при этой страшной мысли. Нѣтъ, я не могу этому повѣрить!

— Предать справедливому суду людей, торгующихъ свободою и жизнью несчастнаго сироты, не значитъ еще быть доносчикомъ. Я буду только орудіемъ Божьей мести.

— Знаете ли вы, раби Давидъ, что по повелѣнію талмуда, разрѣшается убить доносчика, даже въ великій судный день[26]?

— Знаю. Но, вопервыхъ, я не доносчикъ, а защитникь слабаго; а вовторыхъ, я васъ объ. этомъ предваряю и отъ васъ самихъ зависитъ не доводить меня до этой крайности.

Съ этими словами Раби Давидъ вышелъ изъ комнаты, сильно хлопнувъ дверью.

Онъ не могъ не замѣтить того потрясающаго впечатлѣнія, которое произвела на публику его угроза. Дѣло, по его мнѣнію, было окончательно выиграно. Онъ торжествовалъ: въ выдачѣ паспорта его любимцу не было уже сомнѣнія. Воротившись домой и плотно поужинавъ, онъ улегся въ постель, какъ около полуночи разбудилъ его шумъ нѣсколькихъ голосовъ, и неистовый стукъ въ наружныя окна и двери. Онъ вскочилъ и, дрожавъ страха, едва смогъ зажечь свѣчу. Въ то же время выскочила и хозяйка квартиры, въ глубочайшемъ неглиже, блѣдная, какъ смерть.

— Караулъ! Воры! не кричала, а шептала она, смотря на постояльца глазами помѣшанной и судорожно вцѣпившись въ него.

Отецъ мой спалъ глубокимъ сномъ человѣка выздоравливающаго; онъ ничего не слышалъ.

Повторяемый неоднократно стукъ и крикъ снаружи отрезвили немного раби Давида. Онъ оттолкнулъ хозяйку и подошелъ къ окну.

— Кто тамъ и что нужно? спросилъ онъ дрожащимъ голосомъ.