Шрифт:
Закладка:
— Смотри, Зельманъ! Ты поддаешься вліянію діавола-искусителя. Ты ропщешь на Бога, именно за то, за что истинный служитель Его долженъ бы благодарить и восхвалять. Будь твоя жена красивѣе и привлекательнѣе, она отвлекала бы тебя отъ. молитвы и благочестиваго служенія, а съ такою женою, какъ твоя, ты можешь остаться чистымъ душою и тѣломъ.
Послѣ такого отвѣта, отецъ мой твердо рѣшился таить свое горе отъ всѣхъ. Между тѣмъ, богатый дядя его, единственная поддержка его существованія, лопнулъ на какихъ-то подрядахъ, и, въ довершеніе горя, умеръ, не оставивъ ничего, кромѣ неоплатныхъ долговъ и казенныхъ взысканій. Необходимо было серьезно подумать о средствахъ къ жизни, тѣмъ болѣе, что Богъ благословилъ уже отца моего дочерью. Отецъ мой ни къ чему не былъ приспособленъ, кромѣ преподаванія талмудейской мудрости. И вотъ, онъ въ пятнадцать лѣтъ сдѣлался меламедомъ
Сколько я могъ заключить изъ разсказовъ отца, профессія эта ему очень надоѣла. Эта была вѣчная возня съ учениками, которые были гораздо старше учителя, и не уважали его по той простой причинѣ, что не боялись его физической способности отпускать назидательныя пощечины. Онъ ясно видѣлъ всю безплодность своихъ трудовъ и грубость умственныхъ способностей своихъ почти бородатыхъ уже питомцевъ. Въ домашнемъ быту онъ терпѣлъ крайнюю бѣдность. Въ женѣ онъ встрѣтилъ сварливую и вѣчно воркующую голубку съ ястребинымъ клювомъ. Одно развлеченіе заключалось въ талмудейскомъ ученіи, которому онъ и предался всей душой. Но все не прочно подъ луною. Однажды, порывшись въ скудной библіотекѣ, наслѣдованной имъ отъ покойнаго дяди, онъ нечаянно наткнулся на книгу Маймонида[9], и хотя по уставу хасидизма книга эта считается запрещенною, но отецъ не могъ преодолѣть любопытства, и унесъ книгу тайкомъ въ свой хедеръ.
Незамѣтнымъ образомъ даръ мышленія, спавшій въ немъ, какъ казалось, непробуднымъ сномъ, пробудился, и мало по малу различныя сомнѣнія выростали въ головѣ. Но въ книгѣ Маймонида все-таки многое оставалось недоступнымъ отцу моему, и требовались хоть первоначальныя, поверхностныя познанія въ математикѣ и астрономіи, то-есть въ такихъ наукахъ, которыя были знакомы отцу моему по одному лишь еврейскому ихъ названію. И вотъ, онъ твердо рѣшился познакомиться съ этими предметами, на сколько возможно будетъ.
Чтобы не предаваться слишкомъ большимъ подробностямъ, я вкратцѣ скажу, что послѣ неимовѣрныхъ трудовъ и удачныхъ случайностей, отцу моему посчастливилось достать старинныя еврейскія книги по части математики и астрономіи, и онъ на изученіе ихъ бросился съ невыразимою жадностью.
Онъ постигъ, что солнце восходитъ и заходитъ не для одного опредѣленія часа молитвы, что луна всплываетъ на горизонтѣ не для того только, чтобы къ ней подпрыгивать[10], что человѣческая голова создана не для одной ермолки. Новый рядъ идей, родившихся въ его головѣ, поглотилъ всѣ его способности; новый яркій свѣтъ, озарившій его умъ, придалъ блескъ окружающей его грязноватой обстановкѣ. Ученики перестали ему казаться глупыми, а домашній бытъ — горькимъ. Въ немъ создавался новый міръ, и онъ всѣми чувствами и всѣмъ чутьемъ души прислушивался въ процессу собственнаго возрожденія.
Недолго однакожь суждено было бѣдному отцу моему блаженствовать. Внутренніе помыслы человѣка невольно вырываются по временамъ наружу и разрываютъ плотину внутренней замкнутости, какъ бы крѣпка она ни была. Въ диспутахъ моего отца вырывались иногда такія мысли и выраженія, которыя были совершенно чужды талмудейскому и хасидимскому ученіямъ. Даже съ своими учениками онъ при удобныхъ случаяхъ отдалялся отъ прямаго предмета преподаванія, и объяснялъ имъ значеніе и законы новолунія, причины затмѣній[11] и тому подобное. Въ своемъ забытьи, онъ не замѣчалъ той пропасти, которая образовалась мало по малу вокругъ него; не замѣчалъ возраставшей холодности своихъ прежнихъ друзей, и подозрительныхъ пріемовъ родителей своихъ учениковъ, число которыхъ съ каждымъ днемъ уменьшалось подъ различными предлогами. Онъ уже тайно обвинялся въ эпикуреизмѣ,[12] и катастрофа подкрадывалась къ нему все ближе и ближе.
Въ одну изъ пятницъ, вдругъ самымъ неожиданнымъ образомъ, притащился на одноколкѣ тесть отца моего, знаменитый раввинъ города X. Раввинъ этотъ родился, учился, достигъ высокаго сана и состарѣлся въ родной норѣ, выѣзжая изъ своего городка всего раза два въ теченіе семидесяти лѣтъ жизни, и то въ самыхъ торжественныхъ случаяхъ. Въ этомъ дряхломъ фанатикѣ содержалось болѣе стоицизма и пренебреженія къ жизни, чѣмъ въ цѣлой дюжинѣ самыхъ сумасбродныхъ факировъ. Его внезапный пріѣздъ, натуральнымъ образомъ, возбудилъ много толковъ въ городкѣ Р. Послѣ холоднаго, истинно-раввинскаго привѣтствія, гость, не сообщая никому о цѣли своего посѣщенія, отправился въ баню. Возвратившись оттуда раскраснѣвшимся донельзя, съ пейсами и бородою, похожими на мочалки, онъ, не говоря ни слова, переодѣлся въ субботнее платье и побѣжалъ въ синагогу[13]. Цѣлый вечеръ затѣмъ и весь день субботній онъ такъ былъ поглощенъ различными религіозными обрядами[14], такъ былъ погруженъ двойною своей душою[15] въ небесныя созерцанія, что отцу моему рѣшительно не было возможности подступить къ нему съ разспросами. Да и было бы напрасно его разспрашивать: этотъ святой по субботамъ даже не разговаривалъ о житейскихъ вздорахъ и вообще не выражался будничнымъ языкомъ[16]. Тѣмъ не менѣе отецъ мой не могъ не замѣтить какой-то скрытой перемѣны въ обращеніи дражайшей своей половины, и какой-то холодной злобы со стороны святаго тестя, выражавшейся въ частыхъ косвенныхъ взглядахъ и мурлыканіи.
Насталъ часъ таинственной трапезы[17], послѣдней въ день субботный. Къ пріѣзжему гостю собрались всѣ знаменитости кагала города Р. и всѣ ученые хасидимы. Съ нетерпѣніемъ ожидали проповѣди знаменитаго пріѣзжаго,[18] но къ удивленію общества, раввинъ упорно молчалъ.
Одинъ изъ собранія не вытерпѣлъ и съ робостью обратился въ раввину.
— Раби! мы всѣ, сколько вы насъ видите, собрались удостоиться вашего привѣтствія, и имѣть счастіе услышать одну изъ проповѣдей вашихъ, которыя такъ знамениты между дѣтьми Израиля. Наши уши не пропустятъ ни одного изъ драгоцѣнныхъ словъ великой Торы.
Не скоро послѣдовалъ отвѣтъ. Наконецъ, раби отнялъ руку, которая упиралась о его широкій лобъ, и сдвинулъ соболью шапку на затылокъ.
— Братья мои, дѣти Израиля! мой духъ помраченъ, моя душа покрыта пепломъ скорби. Я скорблю за святую вѣру праотцевъ нашихъ. Гнѣва божьяго дрожу я за себя и за васъ, дѣти мои. Между нами эпикуреецъ, нечестивецъ, союзникъ діавола. Ангелы свѣта убѣгаютъ его! Сторонитесь, убѣгайте и вы его! онъ оскверняетъ насъ, онъ дышетъ заразой, какъ моровая язва.
При этомъ возгласѣ все общество взволновалось и невольно отшатнулось, полагая увидѣть какой-нибудь призракъ бродячей души проклятаго грѣшника.
— Раби Кельманъ, раби Цудекъ, раби
