Первое время по приезде я торчала в мастерской – закутке в дальней части дома, на который у тёти пока не было определённых планов, – и рисовала, рисовала, рисовала в надежде, что смена обстановки и отсутствие надоевших родственников помогут сосредоточиться и найти способ вдохнуть в мои работы жизнь. Но даже мягкий северный свет и имеющий вполне ощутимый вкус морской ветер не помогали, и из-под моей руки по-прежнему выходила лишь невнятная мазня.

Последние пять лет жизни были наполнены ожиданиями: вот только закончу этот скетчбук, вот только дождусь той посылки с профессиональными красками, вот только перестану отвлекаться на учёбу и стычки с братцем – и как нарисую шедевр. Но галочки в списке дел проставлялись, а чуда не происходило, и однажды утром, зайдя в мастерскую-закуток, я явственно прочувствовала собственную никчёмность и признала бесталанность.

Мне больше не хотелось рисовать.

Тётя Агата изрядно удивилась, в тот день застав меня разлёгшейся на продавленном диване в гостиной, и я обречённо сообщила, что всё, бобик сдох. Мы красноречиво друг на друга посмотрели, а по окончании панихиды она кивнула в сторону двери.

– Проветри-ка мозги, дорогая.

– Чего?

– Иди погуляй. Ты три дня из дома не выходила, а тут даже песок разного цвета, но ты сидишь вся в московской пыли и ещё удивляешься, чего это у тебя до сих пор получается рисовать только красками, а не чувствами.

Я обиженно раздула ноздри, потому что признание собственной бездарности – это одно, а колкий пинок от тётушки – вообще другое, больненько.

– Давай-давай! – Тётя Агата сделала несколько шагов к выходу и обернулась. – Я еду в город на пару часов, запираю дом снаружи, и чтобы ты не вздумала вернуться раньше меня.

Я хныкнула и удручённо поднялась с дивана.

На улице было тепло, тихо и солнечно, и я проводила взглядом тётину «копейку», поразмышляла на тему, а не залезть ли мне в дом через окно, чтобы распотрошить заначку с шоколадками и вдоволь порыдать, тяжко вздохнула и нехотя отправилась в сторону посёлка. Прошлась по коротким улочкам, нагло позаглядывала за чужие заборы, подразнила чью-то собаку и смачно чихнула, когда в ноздри забились песчинки из-под колёс умчавшегося с остановки автобуса. Заскучала – и шагнула в лес.

А там внезапно всё было по-другому. Прелая охристая листва под ногами, сизые кружева ягеля, полянка с розовыми крапинами земляники, и всё такое яркое, насыщенное, настоящее, что мне тут же захотелось это потрогать: подцепить ногтем пёстрый лишайник на коре, раздавить между пальцев ягоду, пробежаться ладонями по кучерявому папоротнику, упасть на ковёр изумрудного мха, обменяться рукопожатием с отсыревшей умбровой веткой, приласкать грязно-лиловую шапочку сыроежки. Я бродила по мерно шуршащей гуще, обнимая стволы, опускаясь на колени к земле, прикасаясь ко всему без разбора, и перепачканные лесными соками руки вдруг показались мне красивее любой из тех кистей, что, пропитанные красками, хранились в мастерской.

Призрачную песнь листвы прервал рёв мотора, и я подняла голову. По просёлочной дороге в паре десятков метров от меня пронёсся мотоцикл. Жёлтый… нет, канареечный, рапсовый, лимонный. Рассёк колоннаду деревьев, вспорол землисто-зелёное природное полотно, обжёг своим искристым хвостом кометы сетчатку, и я вскинула ладонь, ловя этот всполох, вымарывая им пальцы, добавляя финальный штрих к уже нарисованной в голове картине. И понеслась домой.

Залезла внутрь через кухонное окно, вбежала в мастерскую, прислонила к стене холст и плеснула на него чернильно-серую краску прямо из банки. А потом пальцами – да, пальцами! – очертила силуэты деревьев, паутинкой оттиснула на стволах набитые по карманам мхистые кругляши, бросила горсть смоченных золотом сосновых иголок, брызнула россыпью собравшихся под ногтями кроваво-розовых капель, закрутила кроны в кисейном ветре и острой полосой, жёлтой… нет, канареечной, рапсовой, лимонной… разрезала получившийся лес пополам.

Будто свет вот тут рядом, за деревьями, и он выведет тебя из самой страшной чащи, в которой ты перестала верить в себя.

Я вытирала руки прямо о платье, когда позади меня скрипнула половица. Тётя Агата стояла в дверях, прислонившись к косяку, и на её губах играла лёгкая улыбка, какая бывает, когда план сработал, а волшебство свершилось.

С того дня пачкать краской полы, одежду и уши стало моим любимым занятием, и сейчас, натягивая белую, без единого пятнышка, толстовку, я невольно вспомнила ту счастливую девчонку, вдруг нашедшую себя в этом мире. А через пару месяцев потерявшую сам мир.

Рыжая Делия выскочила из дома вместе со мной, осмотрела освещённые висящей на крыльце лампочкой просторы, с удовольствием погрызла торчащую между ступенек травинку и смело шагнула в никуда. Я же постояла немного в нерешительности, поёжилась в прохладе пусть и летней, но северной ночи, спрятала кисти в рукавах толстовки и пошла вслед за кошкой. В конце концов – я только посмотрю.

В посёлке ещё слышались отголоски жизни: за распахнутыми окнами звенела посуда, в скрытых пышными кустами беседках текли неспешные разговоры, а где-то в глубине слишком массивного и несколько инородного для маленькой деревни дома отдыха звучала музыка. Но я незаметной тенью прошмыгнула мимо и торопливо нырнула в лес.

Вот только тропы больше не было.

Я коснулась рукой ствола ближайшего дерева и немного постояла, позволяя глазам окончательно привыкнуть к темноте. Всмотрелась в полосы лунного света, выжигающего тайные символы на слоистом песке, прислушалась к шёпоту крон, втянула носом давно забытый запах. И пошла дальше. Потому что когда-то я выучила этот путь так хорошо, что могла бы пройти по нему с закрытыми глазами, на ощупь. Пусть низкая ветка засохла и теперь колючей плетью лежала на земле; пусть в овражек надышало песком, сместило, сровняло; пусть раскидистый куст ежевики разросся вширь, превратившись в непролазные заросли, – со временем померкшие маркеры, они всё же вывели меня к цели.

К старому дому на опушке леса.

Он выглядел уставшим. Тёс, обнимающий кирпичные стены, почернел от влажности, крыльцо покосилось и лишилось нижней ступеньки, одно из окон на мансарде было наглухо заколочено, во дворе бесформенными гроздьями валялись ветки, а рядом с калиткой стоял жёлтый – рапсовый? канареечный? лимонный? – мотоцикл. И на первом этаже горел свет.

Моего роста будет достаточно, чтобы туда заглянуть.

Я подошла к забору, отсчитала шестую и седьмую доски справа – они держались на честном слове, то есть на паре ржавых гвоздей, и если на теле не было особых выпуклостей, то в образовавшуюся щель можно вполне спокойно пролезть. Я сотню раз так делала.

Помедлила немного, сомневаясь, а стоит ли, а стоит ли именнотак, но почему-то мысль уйти, вернуться вдруг показалась невыносимой и куда более дикой, чем заглянуть в окно чужого дома, и я аккуратно раздвинула доски, задержала дыхание и, плавно вдавливая подошвы кроссовок в песок, проскользнула во двор.

Но успела сделать всего несколько шагов, когда услышала, как с другой стороны дома, той, что выходила на залив, кто-то шёл. Или нет, бежал, грубо вбиваясь ступнями в хрусткие ветки. Я замерла и спустя долю секунды увидела, как из-за угла выскочил огромный лохматый пёс, сверкнул глазами, утробно рыкнул и бросился ко мне.