Звучит, конечно, громко, но я-то знаю, что панталоны Аристарху шьёт матушка из старого постельного белья, которое зачастую розовое или в пёстрый цветочек.

«Сато мяххкое!» – возразила бы Галина Прокопьевна, у которой слов на языке много, но выговаривает она их так, словно наспех выучила роисский язык, отсюда и «фефект» речи.

Маме Аристарха не объяснишь, что мягкость – это единственное достоинство такого белья. Эта дама даже на носки ставит заплаты, пока они не превратятся в лоскутное нечто.

Вернёмся к трусам. Плохое исподнее – залог неуверенности в себе, а неуверенность – это заведомо провал.

Для того, чтобы стать сильным и независимым, Аристарху сперва нужно научиться самому шить труселя (шучу) или заработать на шопинг. Иначе пиши пропало.

Только как потактичнее указать ему на этот факт? Обидится ещё. На пирожки ко мне захаживать перестанет.

И я ответила обманчиво одобрительное:

– Как назовём наше детище?

– Вот для этого мы и устроим мозговой штурм! Нужно что-то эпатажное, такое триггеряще-болезненное и одновременно сексуальное.

К слову, Аристарх ещё более невинный, чем я. В пять лет он увидел свою маман голой в ванне, и это оставило неизгладимый отпечаток на его психике.

Ничем особенным тётя Галя не выделялась: три спасательных круга естественного происхождения в области талии, внушительная грудь, массивный квадратный тыл и крупные натруженные руки. Но Аристарху хватило, чтобы испугаться.

И в тот день, под косячком, мой друг впервые заговорил про секс.

– «Прилюдное насилие»? – предложила я, и мы оба по-идиотски заржали.

– «Насилие» мне нравится, но звучит как-то общо, – вынес свой вердикт друг.

– Тогда придумай сам!

– «Изнасилованные мозги», – торжественно выдал он.

– Фу! Ты хоть можешь это представить? Некрофилией попахивает.

Так появилась никому не известная группировка непризнанных гениев «Изнасилованные куклы». (Честно, я в душе была против такого названия, но нас несло и заносило.)

Мы даже бегло составили план действий на полях новостной газеты. Первое: написать чёрной краской на лицевой стене вуза: «Горбунья любит Аристарха!» Второе: злободневные памфлеты о жизни и выдающихся людях нашего ИКиЯ. Третье... по ситуации.

А ситуация была такова, что мы оба начали засыпать прямо за столом.

Однако я буду не я, если не уберу со стола и оставлю грязную посуду в мойке. Спасибо маман за науку.

Зато мой друг, приборзев, неверной походкой двинулся к выходу.

– Чего посуду за собой в мойку не уносишь? Старикашечка – из попы какашечка, – да, во мне порой просыпается поэт-графоман.

– Э! Я вообще-то твой гость!

– Гость – в горле кость! – заворчала на него. – Имей совесть! Я тебя накормила, я тебя наку... (Так, об этом не будем.) Ты, что, меня совсем не уважаешь?

– Да чего ты завелась-то?

– Тарелку. За собой. Убрал!

– Психичка! – огрызнулся Аристарх, брякнул тарелкой и, не попрощавшись, смылся.

А наутро, когда я подходила к институту, совершенно забыв о наших вчерашних пьяных разговорчиках, моему взору открылась кривая надпись на стене под окнами первого этажа: «Горбунья любит Аристарха!»

Чтоб я, да ещё хоть раз дала этому недоумку косяк!

Глава 2. Красавчик у меня дома

Наши дни

Маман в обеденный перерыв купила мне в подарок сковороду – высокую, добротную, чугунную. Поначалу я возмутилась, что мне придётся тащить домой лишний груз, но смирилась. От такой основательной посудины ни одна хозяйка в здравом уме не откажется.

Гова, я всё больше начинаю в тебя верить. Если ты есть, то ты приколист. Развлекаешься, глядя на нас сверху.

Именно сковороде и именно сегодня предстояло стать главной героиней всего последующего безобразия.

Вечером, по дороге домой, в тёмном закоулке академских корпусов меня подкараулил некто в чёрном капюшоне.

– Жупердилья? – хрипловато и одновременно мелодично прозвучало у меня за спиной.

Жуть, в общем. Такой обманчиво ласковый голосок, как у маньяка-извращенца. Ибо только извращенец выберет своей жертвой меня.

Знаете, как ржут лошади? Так вот, от ужаса я невольно и довольно-таки точно воспроизвела этот звук, да ещё подпрыгнула на месте аки шлёпнутая по крупу кобылка.

– И-и-о-о! – разнеслось по окрестностям.

Божечки... Будь я маньяком, уже окирпичилась бы.

А этот... не знаю, вроде даже не убежал. В темноте я упустила его из виду, но слышала шорох шагов.

Крепкий орешек, видать. Тёртый калач.

В моей котомке с давно истёршейся держалкой нещадно оттягивала руку подаренная мамой чугунная сковорода.

А тут как раз маньяк приблизился совсем непозволительно.

– Жу... – прозвучало в метре от меня.

«Ну, бог, я почти верю, что ты есть...» – подумала я и с разворота припечатала гада.

Аж залюбовалась своей прытью.

Голова маньяка и сковорода в моих руках зазвенели от удара. Пошла вибрация, как звон хрусталя.

Хоба! Да я прирождённый боец!

– А-ай... – согнулся пополам маньяк. И вдруг я услышала жалобное: – Зачем же бить-то? Это же я... – он начал разгибаться, но в тусклом отсвете далёкого фонаря вместо лица я различила только волосы, закрывающие лицо.

«Да ну его на фиг! Не знаем мы таких», – подумала я и замахнулась теперь уже сверху.

Хрясь! – и тушка в балахоне бухнулась на брусчатку.

Мешочек с костями лежал на холодной мостовой безобидно и даже как-то жалобно. Можно подумать, и не маньяк вовсе.

А вдруг я убила его?

Любопытство – это моя вторая натура. Аккуратно, носком туфли приподняла оттопыренный край капюшона маньяка, а там...

Упс. Кажись, меня казнят за убийство родовитого гостя нашего государства. Или принца, если этот Джонс на самом деле не Джонс. Омагад!

А ведь я ещё так молода... Да, горбата, но жить-то всё равно хочется. Как говорится, пятая точка отчаянно верит в чудеса.

– Етишкина ты жисть! – невольно вырвалось у меня.

Я уже говорила, что моя жизнь – это драма с элементами комедии? Забудьте. Моя жизнь – трагедия. Ломаная, ага.

Если любопытство – это моя вторая натура, то жалостливость – третья.

Я взвалила увесистого чувачка в прямом смысле себе на горб и потащила. Тот еле-еле подёргивал ногами, нисколько не помогая этим мне тащить ношу.

А до дома двадцать минут