Шрифт:
Закладка:
— Разве ты не знаешь, что надо сопротивляться, убегать? Не стой так. Беги!
Она успела сказать только два слова, не на бретонском диалекте, а, так же как и он, на школьном, французском языке:
— Va t’en.
— Я должен убраться вон? Я? Это ты должна исчезнуть отсюда. Первые примаверы принадлежат нам, мальчикам.
Она сказала с ноткой презрения в голосе:
— Конечно, их лучше есть, когда они уже собраны. Когда не нужно нагибаться, все время нагибаться и рвать цветы на таком ветру.
— Ясное дело, лучше, — огрызнулся он. — И интереснее. Девчонки не отдают букеты, вопят как резаные, плачут, а потом жалуются родителям. За ними мы гоняемся, снова ловим и рвем зубами оставшиеся букетики, которые они еще держат в руках.
— Ведь они теряют цветы по дороге, — отрезала она. — Вы можете их собирать.
— Уже ничьи? — удивился он. — Сломанные и увядшие? Без борьбы? Последний раз говорю тебе: беги! И поскорее, я тебя все равно догоню.
Если бы в его голосе не было хвастливой нотки, если бы он не так сильно испортил букет, который она собирала, несмотря на сильный ветер, возможно, Анна-Мария сделала бы то же самое, что ее двоюродные сестры ле Рез, — убежала бы. Но ей не хотелось снова столкнуться с ним и смотреть, как его зубы хватают и перемалывают желтые лепестки примул. Вот почему, не двигаясь с места, она опустила руки, судорожно прижатые к груди. И они долго вместе смотрели, как на каменистую тропинку, на их сабо дождем посыпались зеленые листочки и желтые, как шафран, цветы.
— Вот тебе! — сказала она мстительно. — Теперь можешь съесть весь мой букет.
Анна-Мария не предусмотрела одного: что от унижения он захочет мстить.
— Трусиха! — крикнул он в ярости. — Жалкая трусиха!
— Нет! — так же громко закричала она.
— Трусиха! — упорствовал он. — Во всей Бретани нет такой девчонки! Вместо того чтобы защищаться, убегать, ты сдаешься. Так ведь? Бросаешь букет на землю, будто охапку травы голодной овце. Или как сено в кормушку. И я должен это есть? Я — в таком виде самые первые цветы?
Она хотела сказать тоже что-нибудь такое же ехидное, что задело бы этого заносчивого мальчишку, но ее испугали его глаза. Неожиданно он перестал кричать, не отрывая глаз от одной точки: от ее открывшейся во время возни шеи. Она подумала, что вот сейчас он сожмет своими пальцами ее горло и что на сей раз она начнет задыхаться, давиться, как недавно этот мальчишка давился лепестками первоцветов.
— Нет! — крикнула она. — Нет!
Анна-Мария даже не пыталась защищаться, отскочить, бежать. Поэтому он подошел к ней еще ближе, наклонился и неожиданно припал губами к обнаженной шее. Девочка почувствовала прикосновение холодных губ, легкий укус острых зубов и — онемев от удивления — смотрела, как, выпрямившись, очень довольный собой, мальчишка съедает несколько желтых цветков, которые застряли в складках ее платка. Мальчишка жевал с удовольствием, обстоятельно, но делал это как-то медленно и слишком долго. Глаза у него были веселые и гордые. Все же ему удалось отобрать примаверы у этой глупой малышки. Не без труда, да еще схитрив при этом.
Только сейчас Анна-Мария почувствовала себя обиженной, побежденной — и была готова закричать, заплакать. Почему это случилось именно с ней? За что? Прикоснувшись рукой к укушенной шее, она увидела кровь на пальцах. Он тоже смотрел на эту красную полоску и неожиданно, склонив набок голову, выплюнул остатки непрожеванной размельченной массы на камни.
— Гадость! — сказал он. — Самая противная зелень, которую я когда-либо ел.
— Так зачем же? Зачем? — прошептала она, сдерживая плач.
— Нужно, — сказал он подчеркнуто твердо. — На всем бретонском побережье мальчики обязаны съедать первые примаверы. Девочки должны их срывать, мы — есть. Так было всегда! И запомни: всегда так будет! Всегда!
Потом он провожал ее до фермы, расспрашивая по дороге:
— Так ты не здешняя? Тебя зовут Анна-Мария и ты живешь у Ианна ле Бон? А почему?
Она гордо выпрямилась:
— Потому что это мой родной дедушка. Он был им, и будет. Всегда.
Мальчишка засмеялся, совсем развеселившись.
— Ты здесь давно живешь? Или только приехала в гости?
Только сейчас она обиделась.
— Я здесь живу с осени, потому что мама очень больна. Мне придется здесь пробыть до тех пор, пока она не выздоровеет.
— А где она сейчас?
Анна-Мария от удивления даже остановилась.
— Как это где? Дома, вместе с отцом. В Геранде.
— В Геранде? — воскликнул он и тоже остановился. — Так ведь и я оттуда.
— Не верю, — возразила она. — Ты же говорил, что должен драться — как все мальчишки с побережья. И съел мои первоцветы.
Он пожал плечами.
— А что мне оставалось делать? Меня на пасху к себе на ферму пригласил мой товарищ. Вот и пришлось мне делать то, что и они. И вместе с ним спать в шкафу. Ужасно. Душно там и жестко. А ты с кем спишь?
— С Марией-Анной ле Бон. Ведь я же ее внучка.
— А в школу ты ходишь?
— Нет. Осенью пойду…
— Фи! — фыркнул он. — А мне скоро будет десять лет.
Теперь она чувствовала себя в безопасности, потому что стояла у ворот, ведущих в дедов двор, и наконец могла его внимательно рассмотреть. Он был чуть выше ее, одет, как одевались сыновья фермеров, и не такой уж страшный. Темные глаза его весело смеялись, хотя на распухших губах не было улыбки.
— Странный ты, — сказала она, помолчав. — Чуть горло мне не перегрыз.
— Неправда! — обиделся он. — Ничего плохого я тебе не сделал. Только попробуй пожаловаться деду с бабкой, ребята тебе отомстят.
— Как? — спросила она, снова охваченная страхом.
Он пожал плечами.
— Не знаю. Но лучше не пробуй. Я отсюда уеду через три дня, а они останутся. Послушай, Анна-Мария. Перестань-ка ты на меня злиться.
Она серьезно кивнула головой:
— Ладно, хотя я даже не знаю, как тебя зовут. Вижу только, что ты смешной. Это точно.
Он обиделся. Тогда это было в первый раз, потому что потом они ругались и мирились очень часто.
— Я делал то, что другие, как раз для того, чтобы не быть смешным. Ты слишком еще мала, не понимаешь этого.
— Но тебя ведь
