Шрифт:
Закладка:
Это был настоящий волчий вой, глухой, утробный, пробирающий до мозга костей. Зимний вой голодного вожака стаи, от которого становится не по себе даже матерым охотникам, а деревенские собаки, скуля, забиваются под крыльцо.
Лошади, впряженные в повозку, тоже были простые, деревенские, взятые в Малых Солях. Они точно знали, что предвещает такой вой. Возница заорал «Стой!», повис на вожжах, но это не помогло. В следующий миг переднее колесо угодило на корень, разогнавшуюся повозку мотнуло особенно сильно, и красномундирная спина исчезла из виду. Обр еще наддал, добавил взрыкивающих глухих тонов и голодной тоски. Кони охранников завертелись, вскинулись на дыбы, в слепом ужасе борясь с седоками. Повозка стремительно летела вперед, к повороту над обрывом.
– Вожжи! Вожжи подбери! – прохрипел кто-то прямо в ухо Обру. Маркушка, руки которого почему-то оказались свободны, метнулся на передок.
«Уйдем!» – успел подумать Обр, прежде чем его швырнуло на доски борта. Борт затрещал, и тошное чувство падения накрыло его ледяной волной. Он падал, обреченно зажмурившись, не имея возможности прикрыться руками. Острые иглы хлестали по лицу, сучья срывали одежду вместе с кожей, все вокруг трещало и ломалось, где-то кричала обезумевшая лошадь. Он падал и падал, пока всем телом не ударился о тугой песок. Песок просел, поддался и потек, все быстрее и быстрее, унося Обра вниз по крутому склону.
* * *
Все было забито песком. Глаза, волосы, ноздри, разинутый в крике рот. Надо было дышать, но не получалось. Извиваясь, как раздавленный червяк, Обр перекатился на живот, подтянул под себя колени, свернулся крючком, выплевывая, выталкивая песок из глотки. Лошадь все еще кричала где-то наверху. Хрипло, пронзительно.
Очень осторожно он разогнулся, приподнял гудящую голову, внутри которой тяжело пересыпались сухие горячие песчинки; болезненно щурясь, посмотрел наверх. Наверху, над кручей с темными косматыми пятнами сосен и смутно белевшими языками осыпей, тянулась редкая цепочка огней. Факелы стражи. Песок в голове клонил ее книзу, жег глаза изнутри. Хотелось упасть лицом вперед – и будь что будет.
А что будет-то? Найдут, подберут, снова бросят в телегу. Свезут куда-нибудь. Скорее всего, в Большие Соли, в княжескую тюрьму. И тут Обр, наконец, испугался. Это был отчаянный звериный страх, ужас лесного жителя перед западней, капканом, ловушкой. Поймают – запрут. Мысль о том, что дело, скорее всего, кончится не тюрьмой, а полем виселиц, в голову ему не пришла. В свою смерть Обр не верил. Зато жизни в каменном мешке боялся смертельно.
Огни зашевелились, медленно двинулись вниз по склону. Обр застонал, разогнулся, выпрямился. Вокруг все закачалось, как на море в бурную погоду. Море… Море шумело справа, в двух шагах, за грядой дюн. Шумело мерно, настойчиво, неторопливо. Или это в ушах шумит? Дюны… Укрытие!
Может, найдут не сразу. Или вообще не найдут. С третьей попытки Обр встал на ноги и потащил побитое, вопящее о пощаде тело по песку в просвет между дюнами к взбаламученному ночным ветром морю. Лучше бы ползти. Тогда дело пошло бы быстрее. На своих двоих он чувствовал себя очень неуверенно. Но жгучий страх гнал вперед, помогал подниматься каждый раз, когда он спотыкался и падал. Наконец он скрылся за дюнами, в очередной раз свалился, мягко съехал с песчаной горки прямо к кромке прибоя и оказался во власти ветра. Разбитое лицо сразу заломило. Набежавшая волна лизнула щеку ледяным языком, следующая окатила с головой. Резкой болью отозвались порезы и раны. Больно было так, будто всю кожу содрали. Обр жадно слизнул холодные капли, но они были соленые. «Воды бы, хоть глоточек…» – подумал он и захлебнулся в темном горячем песке.
Повелитель скрупулезно проверил, все ли фигуры стоят на местах. Позиция была верной. Осторожно примерившись, он повел деревянной лопаточкой и одним мягким движением смел с доски кучку загнанных в угол пешек.
Чистая струя, дрожа, играя солнечными искрами, лилась из тонкой, просвечивающей насквозь розовой раковины. Обр жадно потянулся к ней. Плавающий вокруг золотистый туман порвался, рассеялся, и стало видно, как чьи-то пальцы сжимают узкое горло кувшина. Застонав, он рванулся к воде, но струйка исчезла. Зато губы поймали мокрый шершавый край деревянной плошки. Он принялся жадно пить, уверенный, что никогда не напьется, но после нескольких глотков его замутило. Он откинулся назад, чувствуя, как все тело сотрясает противная мелкая дрожь.
Затылок погрузился во что-то мягкое, шуршащее, остро пахнущее. Лба коснулась влажная прохлада. Тоненькие ручейки потекли по вискам, утишая жестокую головную боль.
«Все пройдет, – прошелестело над ухом, – все пройдет. У кошки боли, у собаки боли, у нашего мальчика не боли».
Туман всколыхнулся, исчез окончательно. Оказалось, что над Обром склоняется нечто жуткое. Зверь не зверь, человек не человек. Зеленая шерсть торчала в разные стороны из круглой кудлатой головы. Из-под шерсти внимательно смотрели светлые, вполне человеческие глаза. Влажная тряпица в последний раз коснулась лба, осторожно прошлась по щекам, точно стирая слезы, и зеленое чудище исчезло из виду.
Обр легонько покосился направо. Увидел белый бок печки, на котором лежало размытое пятно света, линялую занавеску над полатями, плетенную из пестрых лоскутов дорожку перед печкой на полу. Сбоку к печке была приткнута короткая лавка. У лавки, склонившись над лоханью, возилась старуха в зеленом мохрастом платке, завязанном крест-накрест через грудь поверх необъятной коричневой кофты. Платок, видать, сделали из старого одеяла. Длинные концы с торчащими нитками болтались сзади, цеплялись за складки бесформенной юбки.
Тетка была приземистая и в этих тряпках больше всего походила на пыльный клубок шерсти. По правде говоря, одежа деревенских баб всегда нагоняла на Обра тоску. Замотаются в платок, один только кончик носа и торчит наружу. Юбка по земле тянется, сверху еще передник какой-нибудь напялят пострашнее и ходят, переваливаются. Да уж, на городских глядеть куда интереснее. Во, и на этой тоже. Не один платок, а целых два, и оба рваные. Ну, этой-то, небось, все равно.
– Нюська! Нюська!
Обр вздрогнул. Вопль впился в голову, прошил ее насквозь каленой стрелой. Казалось, орут прямо в левое ухо. Морщась, он осторожно покосился налево. Слева оказалась стенка, сложенная из шершавого, насквозь просоленного плавника[7]. Прямо над прикрытой тонким лоскутным одеялом грудью тускло светился квадрат окошка, затянутого желтоватым рыбьим пузырем.
– Нюська! – продолжало надрываться за стенкой невидимое дитя.
– Чтоб ты сдох! – с чувством прошептал Обр. Встать бы, надрать уши гаденышу, чтоб знал, как разоряться.
Бабка вскинулась, вытерла руки о передник, покатилась к выходу, перевалилась через порог, но дверь за собой прикрыла плотно.
