У нас не было вожаков — каждый член нашей ватаги был равен другому не только в области суда, но и во всех дворовых делах — в выборе игр, развлечений, помещений, в ходе игр, в распределении ценных находок с помойного двора и тех немногих предметов для игр и денег, которые выдавали нам иногда с собой во двор наши бережливые кормильцы матери. Осуществляли мы эти равенства соблюдением строгой очередности во всем, голосованием со стихийным использованием принципа большинства и при помощи напоминаний каждому о Справедливом Суде.

И все же вожак нам нашелся. Объявился однажды среди нас самозванно. В одном из наших захламленных дворов от довоенной благополучной жизни осталась ровная площадка, толсто усыпанная гравием, и на площадке — два высоких железных столба, пестреньких от облупленной голубой краски с такой же перекладиной — останки довоенных качелей. Долгое время площадка и столбы с перекладиной не могли себе найти у нас применения: играть в напильники и ножички из-за гравия на площадке было неудобно, можно было бы использовать столбы с перекладиной как турник, но ни один из ребят нашей ватаги не мог пока не только дотянуться, но и допрыгнуть до перекладины. Потом площадкой и столбами мы награждали победившую футбольную команду. Бегать из-за гравия по площадке было удобно только морозной зимой, по твердому насту; зато теперь в любое время года вратарь победившей команды стоял возле устойчивых накрепко врытых в землю ворот, в то время как ворота для проигравшей команды сооружались по-прежнему из всяких случайных подручных вещей — консервных банок, кирпичей, ящиков или даже просто из комьев снега, из-за чего ворота проигравшей команды были ненадежны, легко сдвигались с места, и команде часто мог засчитываться и незабитый гол. В футбол мы играли все — мальчики и девочки — с равным азартом и визгом. Играли обычно до первого короткого звона стекла, после которого вмиг — как сказочный конь Сивка-Бурка — вставала перед нами, как лист перед травой, старая, худая, хромая дворничиха наших двух дворов (которую — кстати, о нашем всезнайстве! — мы не знали ни по имени-отчеству, ни по фамилии), и тогда мы проходными подъездами помойного двора, невыносимого для дворничихи так же, как и других взрослых, пробивались с мячом во второй двор и продолжали играть в футбол там, пока не видели вбегающую под арку, обегающую с грехом пополам два наших больших дома по улице хромую дворничиху, и тогда снова проскальзывали в первый двор, и так до тех пор, пока дворничиха вместе с кем-нибудь из разгневанных взрослых не преодолевали отвращения к зловонным помоям и не брали нас в кольцо. Тогда в знак полной безоговорочной капитуляции и для смягчения злости дворничихи мы поднимали белый флаг: оставляли для нее посредине двора очередной из наших мячей и уносили ноги на чердаки. Старинные лестницы наших домов были, конечно, без лифтов, и старой хромой дворничихе нечего было и думать по ним за нами гоняться. Впрочем, мы знали, что всеми этими маневрами лишь отдаляем, но не избегаем шлепков и подзатыльников Верховной Кары — наших кормильцев матерей.

Мячи, которые как трофеи забирала у нас дворничиха, исчезали бесследно. В нашем воображении каморка дворничихи под лестницей, откуда даже на чердаке пахло керосином и преющими валенками, до потолка была завалена и увешана мячами разных цветов и размеров. Правда, иногда мы находили в помойке вместе с вещами, выброшенными после праздников, голые черные плоские, во многих местах наколотые камеры и сморщенные парусиновые или клеенчатые покрышки знакомых расцветок. Возможно, что эти останки и были в прошлом нашими мячами, но никто из нас даже в мыслях не мог допустить возможности такой жестокой расправы над ними, нашими друзьями-мячами, и потому мы радовались негодным камерам и покрышкам так же, как другим дарам помойки, наново.

Мы долго канючили возле каморки дворничихи, притворно всхлипывая в дверную щель: «те-еть дворник, мы больше не будем, вот честное пионерское, больше не бу-дем, теть, а теть…» Но она так и не вернула нам ни одного мяча. Нечего было и говорить, что наши строгие кормильцы матери не собирались покупать нам новых мячей. И вскоре в наших чердачных и подвальных потусторонних разговорах замелькали оборотни, особым образом сгущающие детскую кровь в мячах, а потом пожирающие ее вместе с резиной.

Таким образом однажды дворничиха получила в качестве трофея последний наш мяч, который вынес кто-то из членов нашей ватаги, и площадка с довоенными столбами и перекладинами опять долгое время пустовала. Но вот кто-то из нас нашел на помойке толстую веревку, привязал ее двумя концами к перекладине — вышли качели. Пробовали приладить к веревке доску, но доска почему-то не держалась. Так и качались, стоя или сидя в веревочной петле, много раз в день и всегда строго по очереди.

Однажды, когда мы ссыпались с одного из чердаков во двор к качелям, мы увидели сидящего верхом на перекладине незнакомого, наголо остриженного мальчика в большой для него военной рубахе, пузырящейся из-за пояса брюк без ремня. Наша веревка-качели валялась на земле. Сбоку на перекладине висела настоящая, взрослая полевая сумка. Посередине сумки светилась маленькая сквозная дыра.

Посидев неподвижно, незнакомый мальчик быстро и легко завертелся вокруг перекладины. Казалось, он не замечал нас. Мы подошли ближе — незнакомый мальчик все выделывал свои шикарные коленца. Как полагалось по Справедливым Дворовым Законам, мы не стали требовать, чтобы он освободил перекладину, а предоставили ему положенную каждому из нас Справедливыми Дворовыми Законами отсрочку. Мы окружили кольцом площадку и, задрав носы на незнакомого мальчика, так хорошо кувыркающегося на турнике, принялись громким хором считать до ста. Мы посчитали до ста. Новый мальчик все крутился вокруг перекладины. Тогда один из нас велел ему уходить. В ответ он сделал на турнике полное «солнце». Казалось, он не видит и не слышит нас. Тогда Ряба, самый высокий и сильный человек в нашей ватаге, притормозил его за ногу. В тот же миг незнакомый мальчик, словно только этого и дожидался, спрыгнул с перекладины, сдернул с нее продырявленную полевую сумку и как волчок закрутился на месте, раскручивая сумку на длинном ремне. Мы шарахнулись в стороны. Мальчик с сумкой кружился все быстрее, сумка громко свистела по воздуху, лицо его сделалось красным, как у больного; внезапно он завопил:

— Сдаетесь?!

И не успели мы ничего увидеть, как Ряба уже лежал на гравии площадки и