Шрифт:
Закладка:
Страшного и даже жуткого в наших двух послевоенных дворах мы, дети, проводившие в них большую часть своей жизни, видели, наверное, много. Но почему-то все жуткое — то, что, казалось бы, должно было вонзиться в наши податливые головы на всю жизнь, — запомнилось как раз смутно, тускло, глухо, как послеобеденные сны. Должно быть, наш детский мозг содержал в себе надежный предохранитель и не допускал в свои глубины слишком тяжелых впечатлений. Помню, мы, хоть и молча, смотрели на красного скрюченного человечка, лежащего на равных с картофельной шелухой, все же настоящего, коллапсирующего внутренности страха одного человека перед другим, осмелившимся неведомыми другим путями преступить человеческое и разгульно надругаться над себе подобным (ощущения, должно быть, очень знакомого всем взрослым после недавней войны), как будто не испытали, не ощутили мы тогда, вероятно, и настоящего, беспомощного ужаса перед бросовой ценой жизни человека (ощущения, наверное, тоже знакомого взрослым в те дни), потому что уже через несколько минут, разбежавшись от своей находки и тесно сбившись на одном из чердаков, мы об увиденном не вспоминали, а до позднего вечера жутким шепотом рассказывали друг другу об оборотнях, привидениях, упырях, пожирателях трупов и тому подобном. По-видимому, нашим детским, неразвившимся умам и чувствам проще было примириться с самыми чудовищными и потому все же фантастическими картинами, чем почувствовать и пережить настоящее, будничное, тихое зло.
Скорее всего, ужасные потусторонние картины, которые мы создавали на чердаках и в подвалах, были нашей своеобразной борьбой с недетской тяжестью послевоенной жизни.
Однажды в нашем тихом переулке рухнул пятиэтажный дом. То ли лежала в нем не разорвавшаяся в недавние дни войны бомба, то ли тогда же подточила его взрывная волна — неизвестно. Дом рухнул будним днем, когда все мы, уже вернувшись из школы, играли в наших дворах. Дом рушился со двора, постепенно, грохотало с перерывами, и мы успели сбежаться туда, когда еще никого не прогоняли, когда ворота были распахнуты настежь, до того как пожарные, санитарные и военные машины окружили дом непроницаемым кольцом.
Потом мы слышали, как взрослые говорили, что в том доме было тогда много людей, и, значит, женщины, старики и дети провалились вниз вместе с грохочущими камнями, со своими никелированными кроватями и кухонными плитами, и цеплялись за кренящиеся перекрытия и лопающиеся водосточные трубы, и корчились под камнями и под резными буфетами темного дерева, и, значит, были жуткие стоны, крики, плач, ругань и мольбы о помощи; но когда вечером мы все собрались на одном из чердаков, чтобы поделиться друг с другом страшными рассказами о случившемся, оказалось, что никто из нас не увидел и не услышал или не запомнил ничего, кроме пыли и грохота, пожарных, санитарных и военных машин да еще собственного напряженного ужаса увидеть или услышать что-нибудь страшное.
Кроме земельных участков наших трех дворов мы вместе с кошками и крысами владели, конечно, чердаками, немногими пустыми подвалами, не занятыми жильцами, ЖАКТами, красными уголками и пустыми кочегарками, холодными с довоенных времен.
В этих темных пустых помещениях, пахнущих мышами, кошками и тухлой водой, мы с веселым азартом играли в войну, в казаки-разбойники, в воровские шайки и, конечно, в Тимура и его команду. Помню, как однажды мы все с криком сбежали с одного из чердаков и, перебивая друг друга, кричали столпившимся вокруг нас взрослым, что на чердаке, на веревке, висит какой-то человек; помню, как неслись мы по лестнице, толкая друг друга, съезжая по перилам, скатываясь, как с горки, по ступеням, в два прыжка перелетая пролеты, — мчались около двадцати человек в полном молчании; помню, как, заикаясь, всхлипывая, перебивая друг друга, замолкая между словами, мы рассказывали взрослым о человеке, раскачивающемся в тихом чердачном сумраке на веревке, но как видели того человека, каким он был — не помню; да и никто из нас, едва все ссыпались с чердака, уже сразу не знал, был ли висящий человек мужчиной или женщиной, да и вообще, был ли висящий человек, — предохранители нашего детского мозга работали, видно, с большой степенью надежности.
Мы не были похожи на красивый, романтический, обобщающий образ вездесущих, всезнающих, смышленых и отчаянных парижских уличных детей — gamin. Можно даже сказать, что по всем эпитетам мы были прямо противоположны этому образу. Мы не были вездесущи — наш мир был урезан шестиэтажными каменными стенами наших двух домов, уже в соседнем доме мы не знали ни в лицо, ни по имени не только ни одного взрослого, но и никого из детей.
Мы не были всезнающи и смышлены — мы мало о чем знали: совсем рядом с нами шла послевоенная, героическая, возрождающаяся из пепла, как мифологическая птица феникс, жизнь; к ней были причастны и наши матери, но мы ее как-то не замечали, мы вообще редко чем-нибудь интересовались, кроме своих дворовых дел, — и то, что мы многое видели своими глазами, не прибавляло нам знания, ведь мы умудрялись в это не верить.
Что же касается нашей отчаянности, то, как оказалось, трусость была одной из основных черт, нас характеризующих.
Кроме того, мы не были, конечно, уличными детьми, детьми улиц — gamin — в полном, исчерпывающем значении этого слова.
Во-первых, среди ребят нашей ватаги не было круглых сирот — у всех нас были матери. Во-вторых, все мы учились в мужских, женских, начальных, неполных средних и в средних школах. Школы, в которых мы учились, находились неподалеку от нашего тупикового переулка — на широких, многолюдных улицах и проспектах со многими, еще страшными от бомбежек домами. Так сложилось, что все до одного ребята нашей ватаги учились в разных школах, или в разных классах, или в разные смены, и в школах мы друг с другом не встречались.
А если кто-то даже и
