Когда об этом доложили Аэцию, срочно прибывшему сюда со своими войсками, он разразился потоком ругательств. Из-за каких-то пяти сотен восставших его солдатам, успевшим досыта нахлебаться крови в Реции, пришлось проделать немалый путь по гнусной осенней слякоти. Ради чего?

— В гарнизоне крепости некому выйти и разогнать эту свору? — выговорил он комиту, доложившему уточненные сведения о количестве восставших.

— Похоже, что нет, — бесстрастно ответил тот.

— Тогда может лучше разогнать гарнизон? — окончательно вышел из себя магистр. — Что у них там? Осенняя спячка? Или воюют только, когда противников в десять раз меньше?

По подсчетам Аэция в крепости, на которую напали норки, было никак не меньше тех же пятисот человек, и каждый обученный воин стоил троих, а то и пятерых мятежников. Вполне достаточно, чтобы усмирить восстание своими силами.

— Ладно. Избавим их от позора, — мрачно сказал Аэций и велел своим ветеранам немедленно выдвигаться в сторону лагеря восставших.

Норки не ожидали внезапного нападения, но сражались отчаянно. Аэций давно не видел, чтобы кто-то настолько сильно ненавидел своего врага.

И вот они перед ним, побежденные и все же несломленные духом.

Допытываться о причине восстания бесполезно. Узнать её можно разве что у старейшин, если, конечно, захотят ответить.

Одного из них Аэций помнил еще с юности, с тех времен, когда был женат на дочери предводителя норков Карпилиона. Старейшина этот обитал в селении неподалеку от крепости, которую пытались захватить восставшие, и уж можно было не сомневаться, что причина восстания ему хорошо известна. Аэций послал за ним, не откладывая.

И старика привели.

* * *

Аэций не видел старейшину несколько лет и с трудом узнавал в нем прежнего добродушного норка с веселыми искорками в глазах. Войдя в палатку магистра армии, он сурово насупил косматые брови. А ведь раньше при встрече вел себя совершенно иначе. Улыбался от уха до уха, не скупился на похвалу.

— Вижу, я чем-то тебе не угодил? — усмехнулся Аэций.

— Ты себе угождай. А мне не надо, — злобно огрызнулся старейшина и, закатав рукав, показал здоровенный кулак. — Эх, будь я чуток помоложе, удавил бы тебя вот этой рукой.

Усмешка слетела с лица Аэция.

— Да что с тобой? — перешел он на норский. — Я ведь вроде в Норике не чужак.

— Ах, вот как ты заговорил, — ехидно произнес старейшина. — Чужаком себя не считаешь? А скольких норков ты погубил, может, скажешь? Видела бы это твоя жена Сигун, ослепла бы от стыда.

Аэций не любил, когда ему напоминали о бывшей жене. Обстоятельства её гибели были слишком тягостными, чтобы вспоминать о них даже мельком.

— Убивали только тех, кто поднял восстание. Других мы не трогали, — ответил он холодно.

— А почему поднялось восстание, знаешь? — последовал новый вопрос.

— Нет, откуда мне знать, — сказал Аэций. — Вот думал, ты мне расскажешь.

— Я тоже думал, многое думал, — пустился в рассуждения старый норк. — Хочешь послушать байку, которую о тебе сложили? Пришел в наши земли могучий великан. Спустился с высоких ромейских гор и начал притеснять селян, отбирая землю для своих солдат. И был он таким огромным, что легко перешагивал через макушки сосен в долинах и на горных склонах. Но, какой бы невиданной ни была его сила, он не смог переправиться через реку, когда начались проливные дожди. Погибали его люди и лошади, и тогда пришел к нему старейшина норков, — ткнул он кулаком себе в грудь, — и показал великану, как надо построить из бревен плавучий мост. Помнишь, что ты сказал мне тогда? Ты сказал — проси за это, что хочешь. И о чем я тебя попросил? Оберегать наши земли. Наших селян и наших горы.

— Разве я этого не делал?

— Делал, — кивнул старейшина. — До тех пор, пока не умерла Сигун. А ведь она умерла по твоей вине.

— Замолчи, — перебил Аэций. — Ты ничего не знаешь.

— Знаю! И ничто не заставит меня замолчать, — воскликнул упрямый старик. — Твоя Сигун подарила тебе сыновей. Она была чиста как родник. Но ты поверил, что родила их не от тебя, а от злого духа…

— Не поверил.

— Тогда почему ты убил их?

В потемневших глазах старейшины застыли негодование и упрек.

Аэций мог бы ответить, что в ту пору был слишком молод, слишком растерян и не мог поступить иначе, но правда была в другом. Сигун родила ему двойню и словно безумная повторяла, что один из детей появился от злого духа, верила в это, считала, что так случилось из-за того, что в юности занималась ведовством. Их сыновья появились на свет непохожими друг на друга, словно и впрямь происходили от разного корня. Принимавшая роды повитуха подливала масла в огонь, говорила, что надо убить обоих, ведь теперь не узнаешь, который рожден от Аэция, а который от злого духа, соблазнившего его жену Сигун. «Убей их. Убей, пока об этом никто не дознался», — повторяла она. — «А не то, как дознаются, растерзают и детей, и мать».

Аэций слушал, как рыдает Сигун, смотрел на крохотные детские головенки и понимал, что повитуха права. Детей не оставят в покое, пока не убьют. Их будут обвинять в пожарах, в наводнениях, в болезнях, а, значит, выбор только один. Увезти сыновей подальше от места, где они родились. Тогда через пару лет их можно будет выдать за братьев, рожденных в разное время, и никто не дознается, что это те самые дети, которых родила Сигун.

Так он и поступил. Сказал повитухе, что утопит новорожденных в реке. А сам переправил их в лодке на другую сторону и спрятал у чужих людей. Об одном не подумал, что убитая горем Сигун не вынесет разлуки с детьми. Когда к весне он вернулся в Норик рассказать ей о сыновьях, то не застал даже погребального костра.

С тех пор он считал эту землю про́клятой.

А норки считали про́клятым его.

— Я сделал то, что должен был сделать, — сказал Аэций.

— Вот и норки сделали то, что должны были сделать, — ответил старейшина.

— Подожгли дома, уничтожили обоз с продовольствием, напали на крепость, — перечислил магистр.

— Они поступили так из мести! Начальник гарнизона приказал казнить наших видий. Их трупы насадили на колья и выставили на ворота крепости. Даже самую младшую не пощадили. Волокли её за волосы по камням, ободрали кожу, выкололи глаза…

— Это которая крепость? Ют? — перебил Аэций, отлично зная умение норских старейшин заражать других своим гневом, ведь чем больше слушал, тем сильнее у него самого закипало внутри. А на поверку у всех этих россказней с невинно посаженными на кол могла быть совершенно иная подоплека. Видьями в Норике называли девушек, оберегавших племя своими заговорами от несчастий. Кому бы в голову пришло их казнить?

Старейшина ответил утвердительным кивком. Да, мол, это крепость Ют — та самая, которую атаковали восставшие норки.