Собираю волосы в конский хвост. Отклеиваю с отечных мешков гидрогелевые патчи. Наношу консилер. Пудру. Тени. Тушь. Недовольство.

Готова.

Сиденье в маршрутке номер девять ледяное.

Ягодицы отчаянно мерзнут.

Мерзнут ладони, бледнеют ногти – ибо вчера, после пахоты, от меня, как обычно, сбежала правая перчатка, с неисчислимыми предшественницами которой всегда происходили какие-то странности, какая-то мистика невероятная, какие-то любови безответные и трагичные.

Носки о таких слыхом не слыхивали.

Расстроенная расставанием, я разглядываю курящего, звонящего, производящего расчеты водителя – и одновременно с ним отпускаю сцепление.

Трогаюсь.

Дергаюсь.

Старый радиоприемник с пучком торчащих проводов тотчас начинает шипеть и кряхтеть. Передавать, что в первой стране – землетрясение. Во второй – пожары. В третьей, четвертой, пятой – восстания, эпидемии и авиакатастрофы.

В нашей – село не очень дальнее торжественно открывает автобусную остановку. Приводит в восторг местных жителей. Заставляет улыбаться, плакать, делиться со студентом-практикантом-будущим-журналистом-мелкой-газетенки впечатлениями: спасибо, от души спасибо нашему депутату за щедрость, жаль тока, что автобусы раз в неделю ездят до райцентра и обратно (тот еще рай, не упомянуть бы всуе), по проселочной дороге, через мост досочный, который весной неизменно под воду уходит, вот так загнешься и к врачу не доберешься, да зачем нам эта остановка вообще сдалась, нужно было вышку сотовую построить, телефоны ловят только на крышах, а об интернетах ваших даже говорить не хочется, нет у нас такого явления, как интернет.

Прыснув в ворот застиранной ветровки, водитель маршрутки врубает вторую передачу. Меняет волну. Замурованные в оболочку ОРВИ пассажиры знакомятся с песнями соседней республики. К конечной точке приезжают пританцовывая.

Притопывая и прихлопывая в унисон, вклиниваюсь в тугое одностороннее движение, исполняю тройной тулуп над турникетами, приземляюсь на щербатую ступень эскалатора (золотая медаль, олимпийские показатели) – и тут же подвергаюсь избиению портфелем.

Ягодицы горят свежеиспеченными булками.

Сбитая и подхваченная волною, попадаю внутрь вагона, в жесткие объятия жесткого мужчины, в эпицентр гнилозубо-чесночно-перегарного облака – и едва не теряю сознание от отвращения.

– мля, мля, мля, – шепчу, отворачиваясь.

– пропустите, пропустите, пропустите, – твержу, прорываясь к выходу.

каменею

холодею

бойцом сумо расталкиваю людей

борюсь с крепкими течениями мясной пучины, наваливающейся, словно колоссальный пресс

прислоняюсь к двери, проштампованной белой краской: «НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ»

молюсь на остановку

на платформу

на рухнувшую плотину

Вываливаюсь из вагона громоздким кулем, прилипаю к мраморной стене и скатываюсь по ней, точно одутловатый слизняк.

Поглощая ртом спертый воздух, до режущей боли смыкаю веки.

Воображаю себя плоской, блеклой, истончившейся.

Тенью. Эхом. Наброском.

Отсчитываю минуты и поезда.

Через час ли, через год ли – осмеливаюсь разлепить левый глаз: мир уже не кажется таким выпуклым, таким настоящим.

Поднимаясь по лестнице, ведущей в кабинет, ширяюсь колой.

Начальница, увидев красную жестяную банку, уверяет, что кола – сущее зло. Лучше бы водичку минеральную купила. Или компот ягодный из дому взяла. Или отвар шиповника. И нечего нос воротить. И нечего над гастритом, эрозиями и язвами потешаться. Всему-то меня, бестолковую, учить нужно.

Не сумев сдержать отрыжку, заявляю, что зло выглядит совсем иначе.

Ну совсем иначе.

…почитай руководителя твоего и начальницу твою, чтобы продлились дни твои в учреждении…

Форменное же зло – весом в тонну. Возрастом – в век. Стоимостью – в труху.

Какой шкаф ни отопри – бумажный гнет так и валится на случайную макушку: папки, отчего-то не обработанные архивариусом, листки с первобытной статистикой и анализом, коробки, доверху забитые разваливающимися бланками строгой отчетности периода шестидесятых-семидесятых, пакеты с древними партийными анкетами, спрятанными подальше, с глаз долой, и благополучно позабытыми, выстреливающими в самый неподходящий момент.

Например – сегодня.

– Вот шесть ящиков архивных материалов, – вздыхает и стенает над штабелями начальница. – Надобно их куда-то пристроить на время. Куда?

Делаю сочные потягушки. Приковываю грозный акулий взгляд: фи, как вульгарно, фи, как естественно, ну и манеры у вас, девушка.

– Какие идеи? – не успокаивается командир макулатурных войск.

– Сжечь, – предлагаю я, похрустывая костяшками, как сушками. – Развести большой костер во славу руководства. Девочку из отдела повалить на алтарь и принести в жертву.

– А? – отрывает нос от графика отпусков девочка из отдела. – Что?

– Нельзя их сжигать, – возражает начальница. – Это история. Это фонд. Согласно номенклатуре дел эти документы должны храниться…

– Я шучу.

– Нельзя так шутить. Согласно номенклатуре дел…

Убавляю звук. Переключаюсь на сплошной ненавязчивый двухчасовой пробел. Моргаю раз в полторы минуты. Время от времени смотрю в пустоту – то есть в себя. Даю разгуляться сквозняку.

– …воруют и воруют! – с запозданием долетает негодование верховного блюстителя делопроизводственных мероприятий. – И все втихушку! И все безнаказанно!

– Воровство в нашей стране в почете, – каждой бочке затычка, подаю я голос. – Не своровал – считай, лох и дурак.

– Да я про ручки! Про ручки же! Десять штук уже утащили! Не меньше! Я материально ответственная! С меня потом спросят! Вынуждают, видит бог, вынуждают меня идти с этим вопросом к руководителю учреждения! На совещании озвучивать позорную тему! Искать виновных!

– Ясно. Понятно.

– Ну что вам ясно, коллега? – качает головой начальница. – Что понятно? Ведь это не вы материально ответственная!

Мне не стоит говорить дальше, но я говорю, не в силах преодолеть жуткое желание вызвать негодование:

– Ясненько, что воровство канцелярки – гаже, чем воровство денег из большого сундука. Мол, ну своровали миллион-другой длиннорукие ублюдки… Ну что ж теперь… Ничего не поделаешь… Не попишешь… А вот шариковую ручку – ручку-то! казенную! – со стола чужого тащить… Это кем быть нужно? Ни совести, ни стыда не иметь… Преступление… Подлость… Свинство…

– Коллега!

– Коллега?

– Откуда вы берете все это?! Подглядываете у кого-то? Или самостоятельно сочиняете?!

– Угу. Чистая импровизация.

– Прекращайте! А вдруг прослушка в кабинете?! А вдруг руководитель учреждения подумает, что вы на него накликаете?! Вдруг подумает?! Нас же всем отделом уволят! Из-за вас! Свято место пусто не бывает! Хлоп – и соломку не успеете подстелить! Запомните хорошенько мои слова! Запомните!

– Угу. Запомнила.

– Тьфу! Ничегошеньки вы не запомнили! Единственное средство против вашей говорливости – это мыло дегтярное!

– Рот от пакости отмывать?

– Верно! И вообще! Хватит болтать! Работаем! Не отвлекаемся! Немедля утилизируем документы по стимулирующим выплатам!

– Вручную?

– Вручную! Коль шредера нет! Можете и рога свои дьявольские задействовать! Ишь торчат!

– Угу. И зудят.

– Кто бы сомневался! Тьфу на вас – да через левое плечо!

Ровно в семнадцать тридцать выключаю компьютер. Достаю из рюкзака влажные салфетки. Вытираю руки.

Гнусные архивные коробки.

В огонь бы их. И всю организацию.

Пожар бы на них. И мои шаманские пляски.

Эу-у!

Славно же горит!

Эу-у-у-у!

Удары в бубен! Игры разноцветной бахромы! Общение с духом, который избавит нас всех от работы! Хотя бы ненадолго, хотя бы до тех пор, пока учреждение не утвердит переезд, пока оно не поднакопит силушку для нового побоища за регалии, высокие должности и материальные блага!

Поскольку побоища – это не ерунда какая-нибудь.

Это война.

Настоящая. Безжалостная. В условиях массовых сокращений.

По схеме от А до Я протекающая.

С оружием старинным, веками проверенным: огнестрельными сплетнями, метательными жалобами, безупречными подставами.

Классика, одним словом.

Не подведет.

Куда там шаманам с их сельпо-обрядами?

Эу-у-ушки, дух свободомыслия