Других друзей у меня нет, но я не особо интересуюсь другими людьми.

Только Сав.

Моя мама весела, как никогда. Каждое утро счастливо улыбается, пока я в одиночестве жду автобус на остановке. Автобус — отстой, но мне не хватает велосипеда только в отсутствие Сав.

Коннор возвращается через неделю с зеленоватыми синяками под глазами и все еще опухшей и багровой губой. В школьном коридоре я слышал, как кто-то сказал, что Сав сломала ему нос учебником, а его зуб проткнул губу.

От этого я немного улыбаюсь. Я не должен, но все же меня это веселит.

Сав ростом почти пять футов, а Коннор играет в бейсбольной команде. Она избила его, даже не вспотев. Не в первый раз мой страх перед Сав смешивается с благоговением перед ней, пробуждая нечто такое, отчего я чувствую себя немного сбитым с толку. Мне не должно нравиться ее поведение — оно безнравственно и греховно, — но это не мешает мне хотеть хоть немного походить на нее.

Если бы я обладал ее дерзостью, то противостоял бы своим родителям.

Если бы я был таким же храбрым, как Саванна, меня бы не так сильно задирали в школе.

Иногда мне хочется быть чуть более безрассудным, хотя бы самую малость походить на нее.

Мой желудок скручивается от вины, а мозг корит за неблагодарность, богохульство и безнравственность. Я засовываю книги в рюкзак, захлопываю шкафчик и медленно иду к автобусу. Мне не нужно спешить. Я еду на нем один.

Звуки грозы за окном становятся громче, когда окно в мою комнату медленно открывается, заставляя меня проснуться.

Капли дождя быстрой дробью барабанят по полу, и я стремительно сажусь в кровати. Мое сердце неистово грохочет в груди, но плечи расслабляются впервые почти за две недели.

Я смотрю на часы. Два часа ночи. Для нее уже поздно, но я ничего не говорю, пока Саванна пролезает в окно, затем закрывает его, снимает кеды и прислоняет их к стене.

Скинув с себя одеяло, я иду к комоду и достаю пижамные штаны и футболку. Не говоря ни слова, несу их к ожидающей Сав. Она насквозь промокла и вокруг нее на полу растекается лужа. Вспышка молнии, сверкнувшая в ночном небе, освещает ее, и я протягиваю ей одежду. Она берет ее и кладет на стол, а я отворачиваюсь, когда она начинает стягивать свою мокрую одежду, переодеваясь в мою сухую.

Ее одежда по-очереди падает на пол, и услышав, как она движется к моей кровати, я разворачиваюсь и следую за ней.

Как и во все предыдущие разы, она заползает первой и отодвигается ровно настолько, чтобы я мог лечь рядом. Кровать у меня широкая, так что место есть, но я все равно прижимаю ее к своей груди, не обращая внимания на то, как холод и влага от ее волос просачиваются сквозь мою футболку, и опускаю подбородок ей на макушку.

Первые несколько ее появлений здесь я пролежал всю ночь как статуя. Боялся пошевелиться. Боялся прикоснуться к ней. Я смотрел в потолок, мысленно повторяя стихи из Библии и внимательно слушая, как она погружается в глубокий сон, а когда она ускользала на рассвете, я притворялся спящим.

Затем, однажды ночью, она пришла в слезах.

Я никогда не видел, чтобы кто-то плакал так, как Саванна. Не издавая ни звука. Не хныча, не шмыгая. Только непрестанный поток слез, льющихся по спокойному лицу. Той ночью я притянул ее к себе и обнял. Не потому, что должен был так поступить, а потому что мне нужно было это сделать. Она не оттолкнула меня, и с тех пор мы так и спим. Замерев в полном молчании.

Этой ночью я делаю то же самое. Прислушиваюсь к ее дыханию в поисках знака, что могу позволить себе заснуть, но этого не происходит. Вместо этого тишину разрезает ее тихий, ровный голос.

— Как думаешь, плохие вещи случаются по какой-то причине?

Я раздумываю над этим с минуту. По словам мамы, плохие вещи — это воля Божья в наказание нечестивых. Этого я Саванне не говорю.

— Не знаю.

Она молчит так долго, что я уже начинаю думать, что она, возможно, засыпает. Затем она снова говорит. На этот раз сердитым голосом.

— Не думаю, что плохие вещи случаются по какой-то причине. Мне кажется, что иногда жизнь просто дерьмовая, а иногда для одних людей она еще дерьмовее, чем для других. И я не думаю, что за этим стоит какая-то другая причина, кроме места, где тебе угораздило родиться. А мы с тобой просто родились в разных кучах дерьма.

Я размышляю над ее словами. Они смешиваются у меня в голове, а мамин голос перечит им своим едким языком.

— А как насчет Бога?

Сав даже не колеблется.

— Если Бог существует, то я его ненавижу.

Больше мне нечего сказать. Я только сильнее прижимаю ее к себе, и мы снова погружаемся в тишину. Вскоре ее дыхание становится медленным и ровным, так что я закрываю глаза и тоже позволяю себе заснуть.

Через пару часов меня второй раз будит шум. Я распахиваю глаза и вижу у окна Саванну, пытающуюся снова облачиться в мокрую одежду. Начинаю отворачиваться, чтобы дать ей немного уединения, но мое внимание привлекает большая отметина на ее боку.

Мою кожу покалывает, и я смотрю в надежде, что это тень или игра света, но чем дольше приглядываюсь, тем сильнее мне хочется вырвать.

У Саванны часто бывают синяки. Обычно на руках и ногах. Несколько раз на щеках или разбитой губе. Она всегда объясняет их падениями со скейтборда или драками в Яме. Сначала я ей верил, но потом перестал. И довольно давно. Но я держу рот на замке, потому что при каждой моей попытке поговорить об этом, она меня бьет и велит заткнуться или называет пиписькой.

Но этот синяк другой. Он безобразный, местами настолько темно-фиолетовый, что кажется черным, и покрывает большую часть бока. Тянется от нижней части бюстгальтера до пояса трусиков. Возможно, даже дальше, но она натягивает джинсы, прежде чем я успеваю в этом убедиться. Ее движения очень осторожны, и теперь я знаю, что это не только потому, что она не хочет шуметь. Ей очень больно.

— Что, черт возьми, случилось, Сав? — нарушает тишину мой голос, и Саванна замирает.

Она стоит неподвижно, лицом к окну, целых