и я проглотил его с тою же прожорливостью. Свой кубок я опорожнял так, будто умирал от жажды. Мое усердие удивило эти простые души; солдаты не подавали виду, но женщины были явно растроганы моим несчастьем, одна из них даже перекрестилась. Мне было совестно привлекать столько внимания к своей особе, обходительность старого лысого сеньора меня смутила. Не решаясь начать беседу, пока я не наемся, ни слова не говоря, он наблюдал за мной так, как будто бы голод мой был для него неким неизвестным мне предзнаменованием.

Рожок протрубил ночной обход, солдаты и слуги поднялись и с сожалением откланялись, благословляя хозяина, его детей и даже меня:

— Доброй ночи, господа. И тебе, странник!

Остались лишь две молоденькие и разбитные служанки, пожиравшие глазами Рено. Хозяин сказал:

— Ну, чужестранец! Вот кресло, садись, грейся… Или ты хочешь отдохнуть?

В моих жилах разливалось вино с перцем; я был готов хоть сей же час снова отправиться в путь.

— Ты говоришь, что король Бодуэн доверил тебе некое поручение?

— Да, мой господин, как и многим другим. Я должен был доставить послание Людовику VII[1], королю Франции, и просить его о том, чтобы он нашил крест на свою мантию. Я видел также Бретонского герцога и ему передал ту же просьбу.

— Принять на себя крест?

— Да, мой господин.

— Король Людовик Седьмой уже побывал в Святой Земле, и с тех пор на Францию сыпятся неисчислимые бедствия. Говорят, что лучшая часть королевства скоро отойдет Англии. Мы же, живущие здесь, принадлежим герцогу Бретонскому.

— Я знаю лишь одно, мой господин. Огромная угроза нависла над Святой Землей. Она не принадлежит ни французам, ни англичанам, но — христианам, детям Божьим. Все остальное не важно, все минует, промчится, как птица в небе, облако в небесной лазури…

— Но мы-то останемся во Франции, чужеземец. Нам нужно заниматься нашими провинциями, нашими людьми.

— Пока неверные враждовали между собой, грабя друг друга, Иерусалимское королевство могло еще как-то существовать. Вся забота владетельных князей, правивших после Годфруа Бульонского, состояла лишь в разжигании распрей среди наших противников. Но вот над Востоком взошла черная звезда Саладина[2], великого султана. Он окружил наше маленькое королевство, захватив власть в Египте и взяв Дамаск. В Иерусалиме сейчас правит король Бодуэн Четвертый, шестнадцатилетний юноша. Амори, его отец, слишком рано умер. Лишь этот младенец охраняет сейчас от Саладина и Гроб Господень, и Голгофу, место святых Страстей Христовых… Все это, мой добрый господин, я должен был объяснить королю Франции и Бретонскому герцогу от имени моего короля Бодуэна, передавая его просьбу о помощи в деньгах и в вооруженных воинах.

— Ты многого добился?

— Мне достались красивые слова да обещанья, едва скрывавшие неприязнь. Дух крестовых походов угас…

— Не падайте духом, странник, — сказала Жанна. — Бог возбудит этот дух, сотворит многие чудеса во спасение королевства. Лучше расскажите нам о Иерусалиме. Пожалуйста!

— Этот город раскинулся по холмам, подобно лежащему оленю. Я не видел на свете ничего более прекрасного, чем это небо цвета драгоценного камня, это множество богатейших церквей. Этого не забудешь, как не забудешь ту самую оливковую рощу, где молился Спаситель в последнюю ночь перед предательством…

Мы пили подогретое вино. Всю мою усталость как рукой сняло. Рыцарь Рено перестал улыбаться, он заметно оживился. Я продолжал:

— Они не понимают, что там ждет их несравненная слава! Они лишь украшают перьями свои шлемы, золотят щиты, наряжаются в пух и прах, чтобы сражаться на турнирах! Это грех гордыни, самой низменной притом! А там сражение идет во имя веры, это надежный способ заслужить жизнь вечную и, кроме того, завоевать плодородные земли во славу и к пользе Господа.

Беседа затянулась далеко за полночь, Рено все расспрашивал меня о возможностях поживиться; Жанна — о красотах Иерусалима и о его шестнадцатилетнем короле; старый хозяин — об ослаблении франкского королевства под натиском Саладина.

По какой-то странной причине, ни в ту ночь, ни много позже, я ни словом не обмолвился о болезни короля Бодуэна, о той единственной смертельной опасности для королевства, молчать о которой заставлял стыд. Когда сон, наконец, охватил меня, старый хозяин сам проводил меня на ночлег. О, это была удобная кровать, а не куча соломы в хлеву.

4

ВАСАНСКИЙ КОНЬ

Ночь шла своим чередом. Луна плыла по прояснившимся, усыпанным звездами небесам. Деревья, схваченные морозом, чуть потрескивали. Зябкие птицы сбились в кучу, чтобы сохранить то тепло, что еще у них осталось, но мороз пробирался сквозь перья, впиваясь в их нежную белую кожу. Белки устраивались поудобнее в своих дуплах; они не боялись холода, запасшись орешками, которых им хватит до весны, и выглядывали наружу лишь для того, чтобы полюбоваться редким солнечным лучиком. Барсуки спали парами в глубине своих нор. Хорьки, куницы и ласки бродили с пустыми животами в поисках добычи. Лисы, приветствуя друг друга саркастическим смехом, спускались к деревне в надежде добраться до курятника. Совы на своих бархатных крыльях перелетали поляны; их тени скользили по мхам и обледенелым листьям.

Сколько же лет, увенчанная зубцами, возвышалась эта башня в самом сердце густого леса, защищая покой счастливого семейства? Под двускатной крышей дома кто-то спал, а кто-то и бодрствовал. И это были не только стражники, несшие караульную службу. Сквозь витражи часовни проникал слабый желтоватый свет. Тонкий лучик падал из трехлепестковой прорези ставня. Ночной сторож с удивлением смотрел на это необычное освещение. Пронзительный ветер дул из-за зубцов башни. Над маленькой жаровней можно было погреть руки, потом снова вернуться на свой пост. Что могло случиться такой ночью? Кто отважится выйти в лее, кроме разве заблудившегося странника? Вдали, насколько хватало глаз, вставали стволы деревьев, растущих так тесно, что их сухая листва сливалась в густой, темный, курчавый войлок. Месяц опускал к горизонту свои острые рожки. Человек отошел от амбразуры, заглянул во двор и снова посмотрел на огни в часовне и за ставнями. Жаровня, вспыхнув от налетевшего порыва ветра, осветила ярко-красным светом складки пелерины, в которую он завернулся от холода, и капюшон, надвинутый на шлем. Ступени винтовой лестницы заскрипели. Стражник насторожился, крепко сжав в руке лук. Было время обхода; сержант Юрпель не жаловал сонливых. Он тоже облокотился о зубец башни и проговорил:

— Хозяин молится Богу и девица жжет свечку.

Он глубоко вздохнул. Стражник отлично видел, что тот не прочь поговорить, что слова так и вертятся у него на языке, но, уж конечно, чесать-то им не след. Но он все-таки отважился спросить:

— Занятный