себя что-то полюбить. Чёрный кофе, например. Или молочный улун. Ничего особенно вкусного в этом улуне нет, если честно. Но когда тебе предлагают чай, а ты такой: «Нет-нет, я пью исключительно молочный улун. Исключительно!» Смотрят на тебя, как на придурка, конечно. Но проникаются.

Да, я часто приучаю себя к чему-нибудь. Потому что по-настоящему мне мало что нравится.

Но это не про Моцарта. Вольфганг – настоящий.

Я вообще мечтаю уехать на его родину, в австрийский город Зальцбург.

Там хорошо. Можно ничего не делать, работать каким-нибудь разносчиком пиццы. А когда состаришься, продавать мороженое. Мне много не нужно, лишь бы никто не доставал.

Зальцбург красивый. Кованые вывески, уютные улочки с домашним освещением. Кому-то могут показаться слишком тесными, а мне нравится. Хочешь простора – смотри в небо, любуйся Альпами. Там они рядом.

Хоэнзальцбург один чего только стоит! Самая красивая и неприступная крепость в мире! Девять веков простояла, никто не захватил и не разрушил!

Я бы любовался горами каждую свободную минуту. А по вечерам можно беседовать с Вольфгангом. И кормить голубей. Какой же памятник без голубей, да?

Я бы сказал Вольфгангу: «У тебя была трудная судьба, но ты чего-то стоил. Зальцбург гордится тобой, хотя ты всю жизнь стремился уехать отсюда. Была чума, добывали соль. Но все помнят только тебя. Кто знает, что какой-то епископ построил дворец Альтенау для своей милой? Никто. Зато все знают, что ты выступал в этом дворце, когда был ребёнком. Все любят только тебя».

Нютка говорит, что для всего этого нужно как минимум выучить немецкий. Но мне лень. Я бы поехал так, а язык выучился бы сам собой. Без лишних усилий, как я люблю.

Душевой шланг начал конвульсивно дёргаться. Он всегда так, когда вода идет слишком долго.

Я прополоскал рот, наскоро умылся и потопал в школу.

Леськи в школе не было. Обычно она ждёт меня у входа, и мы вместе потом идём в классы. Я тоже её жду, если прихожу раньше. Но в этот раз ждать не стал, а пошёл в приёмную к Инне.

Она сидела за своим столом, перебирала бумаги и что-то жевала.

Увидев меня, она испуганно вытаращила глаза и задвигала челюстями быстрее, отчего напомнила мышь-полёвку.

Завуч ещё не пришла. Дверь в её кабинет была заперта. Незапертая она у нее закрывается неплотно, я давно заметил.

Я встал перед Инной и развёл руками, изображая вопрос и требуя объяснений. Иногда лучше не тратить лишних слов. Сейчас это был именно такой случай.

– Нет, ну а что я должна была делать? – воскликнула Инна, торопливо прожевав свой арахис.

У неё на столе стояла вазочка с арахисом в сахарной глазури.

– Как минимум не подставлять друзей, – сказал я.

– Да не подставляла я вас! Это случайно вышло! Серёжа сказал, что вы одна из версий, и каждая должна быть отработана.

– Как глубокомысленно! – заметил я. – По-моему, с версиями у него не густо. И наш с Леськой дуэт – не одна из, а одна-единственная версия и есть. Ни дедукции, ни воображения у твоего Серёжи!

Инна помолчала секундочку.

– Знаешь, Тимоша, вы двое тоже не ангелы. Особенно Сланцева твоя.

По тому, как она меня назвала, я понял, что Инночка обиделась за своего Серёжу. Эту версию своего имени я терпеть не могу.

– Мы не ангелы, – согласился я. – Однако этого недостаточно, чтобы безосновательно нас обвинять. Есть такое понятие, как презумпция невиновности. Если не знаешь, что это такое, Серёжа объяснит.

– Я знаю, что это такое! – огрызнулась Инна.

Потом нос у неё задрожал, губы расползлись в стороны, и она заплакала.

– Ты вот оскорблённого из себя строишь! Подумай, мне каково! Это спонсорские деньги! Там два миллиона с лишним! Где их искать теперь? Меня уволят! А если возмещения потребуют? Я же не расплачу-у-усь!

Она зарыдала громче.

Конечно, вряд ли она хотела меня специально разжалобить. Но меня всё равно бесят люди, которые чуть что – сразу кидаются в слёзы. Как будто все сразу обязаны им посочувствовать и их пожалеть. Можно подумать, те, кто сильнее, в сочувствии не нуждаются!

– Хватит реветь! – резко сказал я.

Инна быстро вытерла слёзы. Но не потому, что я на неё рявкнул, а потому что услышала из коридора голос завуча. Я тоже его услышал.

– Всё, теперь меня точно уволят! Тебе запретили даже подходить к кабинету! – зашептала Инна. – Что теперь делать? Вот что?

В её голосе уже звенели нотки истерики.

Я открыл дверцу одежного шкафа и вошёл внутрь. Как в другую комнату.

Очень вовремя я это сделал, потому что завуч появилась в дверях.

Инна, разумеется, заткнулась, набила рот арахисом. Успокаивает он её, что ли?

Я всё видел, подсматривая в щель между дверцами шкафа.

Завуч остановилась напротив своей двери, распустила шарф и достала ключ.

Я не знаю ни одной женщины, которая с первого раза выудила из своей сумочки нужную вещь. Главное, никакой разницы, будь у неё крохотная сумочка, необъятная сумка или рюкзак. Копаются по полчаса, отыскивая какую-нибудь помаду или расчёску.

Все, кроме нашей леди Сталь. Движения её отточены, руки цепки, а глаз намётан.

Так вот, достала она свой ключ, но дверь открывать не спешила. Повернулась к Инке и заговорила:

– Ничего нового со вчерашнего дня?

Инка помотала головой.

– Плохо! – завуч вздохнула. – Что твой Витальевич говорит?

– Предполагает, что кто-то видел, где я спрятала карточку.

– Может, и видел. Это же надо было додуматься: приклеить её к…

Инна закашлялась. Поперхнулась своими глазированными орешками.

Леди Сталь похлопала по стенке, задумчиво её оглядывая. Что-то, по её мнению, с этой стеной было не так. Что именно, я видеть не мог. К тому же я находился в тесном соседстве с Инкиным бирюзовым пуховичком, от которого невыносимо несло цветочными духами. Ещё немного, и у меня начнёт раскалываться голова.

Я зажал нос и чихнул. Беззвучно. Но головой при этом стукнулся о стенку шкафа. Завуч услышала:

– Что это?

– Ветер, – прохрипела Инна. – Простите, Вера Васильевна.

Голос у неё ещё не