ни слова не написала, боясь расстроить его и помешать учебе. Думала: приедет — сам все увидит. Но более всего хотелось ей, чтобы сын ни о чем худом не узнал. Надеялась, покуда Степан закончит институт, сладить пятистенок или купить готовый дом и встретить родимого в нем.

Однако время шло, а на пригорке дым валил из трубы все той же старой избы. Нельзя сказать, что она совсем обветшала. Анна Анисимовна почти каждый год старалась что-то в ней подправить. Местные и станционные плотники заменили гнилые бревна в стенах, расширили двор, поставили новые сени. И тес на крыше был еще хорош. Но никакой ремонт не мог придать избе гордую стать. Она будто захромала, давнув правым углом землю, и этот изъян не скрашивали даже обнесенные штакетником березки перед двумя, тоже покосившимися, окнами. Хозяйке тем более было обидно: изба стояла у всей деревни на виду. И, глядя на нее, в Марьяновке судили о жизни, о судьбе Герасимовых.

Еще больше опечалилась Анна Анисимовна после того, как на пригорке, рядом с ее усадьбой, построили здание начальной школы. Высокое, на кирпичном фундаменте, под жестяной крышей, оно снисходительно смотрело широкими, с голубой каемкой окнами на свою кривобокую соседку. Скрытую насмешку примечала Анна Анисимовна и в глазах молоденьких учительниц, и на лицах ребятишек, когда они проходили мимо ее хозяйства.

Мрачная шла она с улицы в избу. Но перешагивала порог, садилась у сундука, доставала со дна его сверток, перевязанный шелковой тесемкой, и лицо ее прояснялось. Она неторопливо перебирала старательно разглаженные кредитки, белые и желтые монеты и вздыхала, довольная.

Сверток набухал и тяжелел. Каждый раз, вернувшись со станции с пустыми бидонами, Анна Анисимовна откладывала рубль с мелочью, а то и трешку. Но, конечно, самый большой доход, как и прежде, она ожидала от огорода. Мысленно прикидывала, сколько грядок займет нынче огурцами, морковью, луком, сколько картошки повезет в следующую весну на базар. «Будет добрый пятистенок! — упрямо думала Анна Анисимовна, туго перевязывая тесемкой сверток со сбережениями. — Не нонче, дак через год».

Теперь она могла спокойно копить деньги для нового дома. Степан уже год, как окончил институт и работал врачом в одном из подмосковных городов. Теперь он сам присылал к праздникам то отрез на платье, то чайную посуду, а еще мандарины, апельсины, груши, чего Анна Анисимовна прежде даже близко не видела.

Сын вышел в люди… С высоко поднятой головой, горделиво поджимая губы, проходила теперь Анна Анисимовна по улицам Марьяновки. Только просторного, со свежим сосновым воздухом пятистенка недоставало ей для полного счастья.

ГЛАВА 2

С пригорка Марьяновка просматривается насквозь. Виден каждый дом, каждый огород и палисадник. Пройдет человек по дальней улице — и того можно узнать безошибочно, если не по лицу, то по походке, одежде или иной какой примете.

После долгого утомительного дня деревня готовилась к ужину и отдыху. Из труб дружно курились печные дымы, свидетельствуя о благополучии в семьях. По полевым дорогам катили домой с посевной автомашины и подводы. Расходились по дворам набродившиеся за день гуси и утки. Только пацаны в закатанных до колен штанишках, нагнувшись с удочками над самой водой, еще терпеливо дожидались на Селиванке клева.

— Стойте, стойте, може, вытащите коряжку, — проговорила вслух с усмешкой наблюдавшая за рыбаками Анна Анисимовна. — Вода-то ишо мутная, не видит рыба червячка…

Она недавно пришла с фермы. Целый день вывозила на лошади навоз из коровника. Бригадир, Федор Семенович Байдин, попросил. Отказывать же ему Анна Анисимовна не привыкла. Порядком устала, ворочая лопатой сырую, со жгутами подстилочной соломы массу. Но, попив дома из самовара чайку с медом, приободрилась и теперь сидела у окна, глядела на Марьяновку. Сердито поджала губы, заметив искрящуюся точку над входом в приземистый деревянный клуб. И было от чего досадовать. Та электролампочка светила без надобности целыми днями, будто в деревне совсем не разумели, как ее погасить.

— Заленились вовсе, гляделки жиром заплыли, — проворчала Анна Анисимовна. — На конном дворе, в коровнике эдак вот жгут. Небось в своих-то избах не забывают потушить, а до казенных никому дела нету.

С клуба взгляд ее перешел на высокий дом под шиферной крышей по крайней от Селиванки улице. Дом был обращен сюда, к пригорку, застекленной верандой и глухой стеной двора. И тут Анна Анисимовна прерывисто вздохнула, опустила глаза и повернулась к окну спиной. Немало уже времени прошло, как тот дом вырос на ее срубе, две весны отшумели, третья настала, а она все не может забыть злую затею Зыряновых, лишивших ее добра. Как глянет за Селиванку, вновь все вспоминается, сердце обдает болью и горечью…

Круглое зеркало на столе выхватило ее расстроенное лицо в ниточках морщин на лбу, с бороздками в уголках сжатого рта, усталыми синими глазами в ободке блеклых, выгоревших на солнце ресниц. «Господи, постарела-то как! — испугалась Анна Анисимовна, разглядывая себя в зеркале. — Степа приедет, поди и не узнает».

Расстроившись еще больше, она опрокинула зеркало на скатерть тусклой стороной вверх. На коленях ее белел свитер — пока еще без рукавов и воротника. Анна Анисимовна привычно нащупала пальцами ощетинившиеся спицы, принялась вязать.

Некоторое время в горнице был слышен только шорох спиц, да блинообразный маятник старых ходиков с потускневшим рисунком первого отечественного трактора над циферблатом степенно отбивал поклоны.

Но вот Анна Анисимовна выпрямилась, взяла свитер в руки, подняла глаза на светловолосого смеющегося парня в большой деревянной раме. Она чуть растянула свитер, как бы примеряя его к плечам Степана, и опять начала колдовать над пряжей, успокоившаяся уже, с подобревшим лицом.

— Баской будет свитер. Шерсть-то своя, овечки, слава богу, не скупятся. Свяжем получше фабричного. Никакая простуда сыночка моего в ём не возьмет. Верно ить, Минька? — певуче заговорила Анна Анисимовна, обращаясь к единственному в избе живому существу — пушистому котенку с темным разливом на спине и груди.

Минька уставился на хозяйку наивными, чистыми, еще не успевшими приобрести пронзительного блеска, глазами. Потом принялся попеременно водить лапками по ушам с белыми кончиками, кивая в такт головой, как бы выражая полное согласие со сказанным.

— Мойся, мойся, — ласково улыбнулась Анна Анисимовна. — Небось гостя дорогого, Степу, почуял? Приедет он нонче, приедет…

Подняв глаза от спиц, она снова радостно взглянула на фотографию сына.

В другой рамке, тоже висевшей в переднем углу горницы, теснились мелкие, изрядно пожелтевшие фотографии. Отсюда, от окна, лица на них почти не различались. Но Анна Анисимовна мысленно видела и маленькую дочку, завернутую в стеганое одеяльце домашнего пошива, и старшего сына Егора, с гармошкой, в