Шрифт:
Закладка:
Тогда хозяин, почти трезвый, казалось, единственный в хате царящий над всем шумом и гамом, смерил Самийла слегка насмешливым взглядом. Уравновешенный и спокойный, ответил:
— Ну что ж, пойдемте… — и вышел медленно с хаты.
За ним, почти наступая ему на пятки, шел Самийло. В открытую дверь бани вошел, словно крадучись. Там было полутемно, тепло и пахло какими-то сухими травами. Коптила сосновая лучина и бросала смуглые тени на брусовые стены. Оба стояли перед дверью и молча смотрели на печь, где за дымоходом на бараньем кожухе что-то шевелилось.
— Вот тот же кожух… — мелькнуло. Начал почему-то дрожать. Заболела сразу голова. Чувствовал, будто трезвеет, будто на него находит снова обычное понимание вещей и явлений. Что-то маленькое, невидимое, завернутое в какое-то тряпье, придвинулось к краю печи и заговорило, жужжа и хрипя. Подошел поближе, прислушался.
— Не служи чужому, как служил бы своему. Не трать силы на панское. Если не веришь в Бога, то молчи, а чужой молитвы к Нему не перехватывай. Хоть с водой, хоть с ветром, хоть с солнцем, но чти Господа. Не воруй и не блуди. Потому что сам живешь, бедный ходишь, бедный умрешь. Женись! Водою плывет гуска, гуска, наша вера руська, руська. Помни это денно, нощно и живи в ней непорочно. Как будешь иметь детей, то дочерей не отдавай за чужестранцев, а сыновей на чужих девчатах не жени. Бери со своей деревни, а дальше всего — со своей окраины. Птицу и зверя на охоте убивай, рыбку водяную на крючок, на ятир, рукой и всеми хозяйскими принадлежностями лови и употребляй, но со словом — Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй…
Говорила тихо, медленно, но четко и спокойно произнося каждое слово. Седые, почти желтоватые патлы закрывали лицо; острый, корявый нос навис над беззубым ртом. Из-за желтых патлов сверкали из глаз лучики.
Он всматривался в это зрелище. Пытался вспомнить что-нибудь знакомое. Как ни противно было ему слышать вонь тех лохмотьев, в которых сидела, — все же придвигался ближе к ней. Слушал. Что-то знакомое в интонации голоса, что-то такое, как у той, вчерашней. Смотрел ей в лицо. Она сидела в лохмотьях неподвижно и говорила. Как машина, только глаза сверкали неистово.
Где-то внутри возникала надежда, что вот из-за личины старой, страшной бабы-яги появится вчерашняя молодая, красивая женщина. Может быть, опять повторится то, что было вчера.
Но старуха беззвучно и почти безразлично говорила свое.
— Ни с пани, ни с панянками не водись. Держись своего, какое бы оно ни было плохое. Держись мужиков, как вошь держится мужицкого кожуха. В школах учись, ума доходи и все это людям преподавай!
Закашлялась. Потом что-то говорила такое, чего не разобрал. Словно какую-то молитву, заклятие. Слышал только:
— Муже мой, Миколаю, где тебя поховаю? Поховаю в могиле, чтобы по тебе волки выли. Поховаю под столом и накрою постолом, поховаю под лавкой и накрою халявкой.
И чем больше прислушивался к этому шепотку, тем больше слышал что-то от вчерашнего, ночного, от тех слов: — Ой, миленький ты мой, ой, возлюбленный… Только… только… надо еще чего-то, еще что-то… Еще минута, одна минута и снова повторится то вчерашнее.
Сперло в груди, прижало тяжестью, заставило согнуться.
— Это она? Ой, Господи…
Вглядывался крепко, изо всех сил напрягая зрение, и присматривался к тому старому, полумертвому, что сидело и что-то хрипело на кожухе. И чем больше он смотрел, тем больше казалось ему, что это она. Вот встрепенулась утка над рекой, а вот женщина над водой руками развела и полощется в воде, совсем как та утка, что мылась там над рекой. Там на доске выпрямилась… Да, она…
— Это ты, милая, дорогая?..
Ответа не слышал. Только хозяин, взяв его за руку, легонько подтолкнул.
— Пойдемте, паныч… Бабушка уже устали…
Еще ночью пробовал Самийло выбраться из хаты в баню. Но, как только встал со скамьи, на которой лежал, и подошел к двери, хозяин тоже зашевелился на скамейке и сказал:
— А я вам дорогу покажу…
Вышли во двор оба. Потом вернулись вместе в хату.
На другой день рано, забрав все свои пожитки, Самийло с Пархомом начали прощаться с хозяином. Благодарили. Он отвечал:
— И вам тоже спасибо…
На улице их уже ждала толпа.
— А чего они пришли?
— А как же? Надо отвести к околице… Такой порядок…
Провожало их почти все село.
Крестьяне синие, скрюченные, в лаптях и босые, бабы грязные в полатаных юбках, дети с огромными головами, напоминавшие голодных котят, какие-то девушки, парни.
— Это все те, что пили наш самогон… — уверял Пархом.
Шли все трое вместе: Самийло, Пархом и Артем. Сзади двигалась толпа. Зачем шли они — никто не знал. Такие уж нравы в тех сторонах, что всякого с кем пилось или елось вместе, с кем приятелями расходишься, надо проводить хотя бы к околице.
Люди шли, курили, обдумывали, кто и что должен делать, когда отведут гостя. Бабы, немного подвыпившие и своевольные, пробовали что-то петь, но песня почему-то не задалась с самого начала. Что-то не ладилось, да и к тому же мужчины чего-то приуныли, а паныч, тот, что впереди, был и вовсе как с креста снят.
Правда, с «Мамой» шутки не в шутку, она уж человека хорошо вымучит, если возьмет его в свои руки, но попович должен благодарить Бога, что с ним такое случилось. Вся спесь и молодость, причуды и разные барские выкрутасы как рукой снимет.
Шли, разговаривали обо всем, что на язык и на ум придет.
Седой туман из-за реки полз полями, путаясь лохмотьями на вершинах сосен. Припять на раннем холоде кудрявилась белыми пенистыми гребешками. Накрапывал дождь. Под дождем мокли и вздувались на хатах зеленые от мха старые соломенные крыши, курились полуразвалившиеся трубы, дым из них белыми хлопьями падал за село. Хаты были черные, небеленые, с маленькими окнами, построенные из грубых, сосновых брусков.
За селом на околице возвышался высокий, деревянный крест с белым вышитым фартушком. От него — между полями — шла узкая, длинная дорога, исчезающая где-то на повороте.
— Пойдемте поскорей… — предложил Артем, — а ты, Пархом, не спеши… — добавил.
Пархом понял. Замедлил послушно шаг и, задерживая баб позади, завел с ними какой-то разговор. Артем начал говорить
