На берегу реки, шагах в тридцати от него, на досках, положенных на балке над водой и служащих бабам для стирки белья, появилась женщина.

Подошла тихо, неслышно. Стала на доске. Наклонилась. Нежный румянец залил ее лицо пламенем. Сбросила с плеч какую-то кацавейку. Спустила с бедер синюю юбку, упавшую у ее ног. Осталась в длинной холщовой рубашке. Начала мыть руки, а потом стянула с плеч через голову и ту рубашку.

Мылась, стоя над рекой голая и безразличная ко всему, так, словно если бы вокруг никого, кроме нее, не было. Обливалась водой, набирая ее пригоршнями и поливая себя, размахивая руками, вращаясь во все стороны, совсем как утка, полоскавшаяся вчера в реке у парома. Потом спрыгнула с доски в воду.

Ее белая, подвижная фигура, крепкие грудные яблоки, тонкие руки с длинными гибкими пальцами, какое-то волшебство, шедшее от того молодого тела, что так недалеко от него плескалось в воде, встревожили юношу. Он поднялся. Пархома рядом не было. Не задумываясь над тем, куда он подевался, парень шагнул к женщине. Шаг, второй… Остановился. Смотрел на нее как зачарованный. А она, словно его и не было, встала снова на доске над водой, встрепенулась, потянулась, как утка у парома, и начала одеваться.

Когда соскочила с доски и ушла, Самийло, словно порабощенный какой-то силой, пошел за ней. Когда она вошла в баню, он, не давая ей запереть дверь за собой, тоже забежал в хатку.

В деревне гуляли уже третий день. Гудели, как пчелы в улье. Такого события уже давно не было. Вся деревня была переполнена слухами, что попович из Мочигор вместе с Пархомом купили винокуренный завод жида Мошка Пониманского, известного полесского винокура, и угощают всех. Самогон, приправленный изюмом первого сорта, лился, как вода, шли люди из соседних сел — посмотреть, что происходит. Говорили, что попович продал евреям родительский приход и хочет на все деньги за него погулять с полещуками. Поэтому все спешили к Артему, в доме которого происходило угощение.

Уже не раз гуляло село. Не раз уже за чужие средства заливалось оно самогоном. И сейчас тоже. Пили все: деды, мужики, бабы, девки, ребята. Пили повсюду: в домах, ригах, возле хат, на огородах у реки, на улице.

Спрашивали: и где же тот попович набрал столько денег? Неужели за приход? Село, пьяное и веселое, горланило испуганные песни, словно с какой-то тоской по чему-то, словно по молодости, по лучшей человеческой жизни. Казалось — все праздновали какую-то торжественную свадьбу, перемешанную с плачем и страшными ругательствами, напоминавшую, что пьют здесь лишь потому, что можно выпить и не заплатить.

В доме Артема, в дыме и копоти, среди почерневших стен, между двумя зажженными лучинами, бросающими красные, мигающие пятна на черные стены, сидели и стояли люди. Пили. Но тяжело было в копоти и дыме разглядеть, кто и где сидел. Шум, крики, неистовые ругательства перемешивались с пением каких-то свадебных женских песен.

— Ой терлич, терли-и-ич, ти мені милого приклич… — затянула какая-то баба и почему-то, как-то странно, может, немного насмешливо, посмотрела в сторону поповича. Кто-то совсем пьяный кричал:

— А мы своей Мамы не отдадим!

Пархом сонно за столом считал:

— А за стрельбу сто золотых… Где? Нет… А за патронташ десятка… Где? Нет…

Бутылки передавались из рук в руки, самогон наливался в стаканы, кто-то забирал посуду. Засушенные вьюны на тонких палочках исчезали, казалось, сразу вместе с этими палочками в больших разинутых ртах и ​​заедались черным, глинистым хлебом, крепко посоленным, прилипавшим к зубам.

Опьянение росло. Вместе с ним появлялась и тяга к драке. То в одном, то в другом углу начинали ругаться. Мужчины уже готовы были броситься друг на друга с кулаками. За что, никто не знал. Но пока только размахивали в воздухе кулаками. Правда, у некоторых под глазами уже видны были синяки; два-три парня ходили во дворе и в сенях и показывали кровавые шрамы на лицах, а у некоторых женщин волосы были подозрительно растрепанные.

Сибиковский был словно в чаду. Те полтора дня, что пережил он в деревне, промелькнули каким-то ярким, исступленным узором или миражом, где-то внутри вызывающим вопрос: что происходит? Я во сне, или наяву?

Низкие, худые, бородатые полещуки в свитках или кожухах, бабы с подотканными юбками, темные, почерневшие крестьянские хаты с открытыми печами, собаки под столами (а может, это люди? пьяные?!). Какой-то неистовый калейдоскоп людей, нарядов, лиц. И невольно между ними стал искать — то, второе лицо.

Ее? Кто она? Это та или не та?!

Почувствовал какую-то неутолимую жажду, заставившую его взять бутылку и налить себе в стакан. Выпил. Поискал на столе чего-нибудь закусить. В пальцах очутился кислый, недоеденный огурец. Начал заедать.

Поглядывая одна на другую, бабы полупьяными голосами затянули:

А чого то дзвіноньки красні?

Бо поїли пирожки в маслі,

Маслом поливали,

Сиром посипали,

По-панськи брали,

До губи складали.

А чого то парубки бліді?

Бо поїли кінські з'їди,

Попелом посипали,

Водою поливали,

Суховилами брали,

У пельку складали…

И вдруг резко перескочили своими писклявыми голосами на веселую:

Гарбуз, мамцю, качаєця,

чогось дурень чипляєця.

Відчепися, дармоїде,

бо до мене кращий їде…

Вокруг все крутилось словно в тумане, таком пьяном, растрепанном, шумном, что ничего нельзя было понять. Целовались бабы с мужчинами, кто-то лез под скамью и старался там улечься спать, а под столом спали уже два мужика с развязанными лаптями на ногах.

— Что случилось? — спросил Сибиковский. И вспомнил все как на ладони.

Когда вскочил в баню через сени и захлопнул за собой дверь, она (кто она? — мелькнул вопрос), она, та самая, что купалась, лезла на печь. Схватил ее поперек.

— А где старая? — спросил.

— Старая? — и женщина вдруг расхохоталась. — Я тебе и старая, и молодая вместе…

Там пробыл целый день. Там и заночевал. А потом началась «свадьба». Все было как в чаду.

Не знал, зачем забрал у него Пархом серебряные часы — родительский подарок, кому отдал ружье с патронами и сумкой, о чем торговался с высоким евреем, которого все называли паном Пониманским.

И только теперь вспомнил все.

— Я был как в чаду… Ну, хорошо… А где она? Эта «Матерь полищуков»? — горько почему-то улыбнулся: — Где же молодая?

Встал из-за стола. Подошел к хозяину. Едва шевеля языком, спросил: