Вот почему было весьма странно, что в такой неурочный час, не подходящий для прогулки по причине сильнейшей жары, высокородный сеньор коррехидор собственной персоной, в сопровождении одного лишь альгвасила, вышел из города. А что это был именно он — сомнению не подлежало, ибо спутать его с кем-нибудь ни днем, ни ночью было положительно невозможно — как из-за необъятных размеров его треугольной шляпы и великолепия его ярко-красного плаща, так и из-за характернейших особенностей его не совсем обычного внешнего облика.

К слову сказать, еще не мало здравствует людей, которые с полным знанием дела могли бы порассказать о ярко-красном плаще и треугольной шляпе. Я сам, как и все родившиеся в этом городе в последние годы правления дона Фердинандо VII, прекрасно помню эти одряхлевшие знаки власти, — они висели на гвозде, служившем единственным украшением голой стены в полуразрушенной башне дома его превосходительства (в мое время эта башня служила местом детских забав внуков коррехидора); красный плащ и висевшая поверх него черная шляпа казались призраком абсолютизма, погребальным покровом коррехидора, запоздалой карикатурой на его власть, вроде тех, что углем и суриком чертились на стенах пылкими конституционными юнцами 1837 года, какими мы тогда были, собираясь в этой башне. Они казались, наконец, просто-напросто огородным пугалом, между тем как в свое время были пугалом для людей. А ныне они вселяют в меня страх, ибо я способствовал их осмеянию, когда в дни карнавала этот плащ и эту шляпу таскали по нашему историческому городу на длинном шесте или когда они служили нарядом для скомороха, потешавшего публику своими шутками. Бедный принцип власти! Вот во что мы тебя превратили, а теперь сами к тебе взываем!

Что же касается упомянутого нами не совсем обычного облика сеньора коррехидора, то рассказывают, что был он сутуловат… во всяком случае больше, чем дядюшка Лукас, словом, почти горбат, роста ниже среднего, тщедушный, болезненный и кривоногий; походка у него была sui generis,[13] — походка, о которой может дать понятие лишь нелепое выражение «хромать на обе ноги», ибо шел он покачиваясь с боку на бок, назад и вперед. Зато, гласит предание, лицо его с большими темными глазами, в которых сверкали гнев, властолюбие и сладострастие, было правильно, хотя и сильно сморщено по причине полного отсутствия как передних, так и коренных зубов, и имело тот зеленовато-смуглый цвет, который отличает почти всех кастильцев. Тонкие и подвижные черты его лица отнюдь не свидетельствовали о высоких душевных качествах коррехидора, но, как раз наоборот, изобличали хитрость и злобное коварство; а выражение некоего самодовольства, в котором аристократизм сочетался с распутством, говорило о том, что человек этот в далекой юности пользовался большим успехом у женщин, несмотря на кривые ноги и горб.

Дон Эухенио де Суньига-и-Понсе де Леон (так звали его превосходительство) родился в Мадриде, в знатной семье. Лет ему было около пятидесяти пяти, из коих четыре года он провел на посту коррехидора того самого города, о котором идет речь, и где он вскоре по прибытии женился на одной из самых знатных местных сеньор, о ней мы скажем в свое время.

Чулки дона Эухенио — единственная часть его туалета, за исключением башмаков, которую не скрывал широчайший ярко-красный плащ, — были белого цвета, а башмаки — черные, с золотыми пряжками. Однако в открытом поле ему стало так жарко, что он скинул плащ, и под ним оказались пышное батистовое жабо, саржевый камзол цвета горлицы с вышитыми гладью зелеными веточками, короткие черные шелковые штаны, огромный казакин из той же материи, что и камзол, небольшая шпага со стальной насечкой, жезл с кисточками и пара превосходных замшевых перчаток соломенного цвета, которые обычно никогда не надевались и служили лишь неким символом высокого положения.

Альгвасила, следовавшего на расстоянии двадцати шагов от коррехидора, звали Гардуньей,[14] и он вполне оправдывал свое имя. Худой, юркий, с рыскающими глазками, мелкими отталкивающими чертами, с длинной шеей и руками как плети — он одновременно походил на ищейку, вынюхивающую преступников, на веревку, которой их вяжут после поимки, и на сооружение для их казни.

Тот коррехидор, который впервые обратил на него внимание, сказал, не задумываясь: «Из тебя выйдет настоящий альгвасил!..» И он состоял альгвасилом уже при четырех коррехидорах.

Гардунье было сорок восемь лет; он носил треуголку, правда меньших размеров, чем у его хозяина (ибо, повторяем, шляпа коррехидора была несравненной), черный плащ, черные чулки — вообще он был во всем черном, — жезл без кисточек, а вместо шпаги — нечто вроде вертела.

Это черное пугало казалось тенью своего пестро разодетого хозяина.

Глава IX

Но-о, серая!

Где бы ни проходили коррехидор и его прихвостень, крестьяне бросали работу и кланялись до земли — правда, больше от страха, нежели из уважения, — а затем переговаривались вполголоса:

— Раненько собрался нынче сеньор коррехидор к сенье Фраските!

— Раненько… И один! — добавляли другие, привыкшие видеть его во время подобных прогулок в чьем-либо обществе.

— Послушай-ка, Мануэль, чего это нынче сеньор коррехидор один идет к наваррке? — обратилась крестьянка к мужу, который вез ее на крупе своей ослицы.

И с этими словами она многозначительно ткнула его в бок.

— Не болтай пустого, Хосефа! — заметил добряк крестьянин. — Сенья Фраскита не из таких, не может она…

— Да я ничего и не говорю… Но только коррехидор-то очень даже может в нее влюбиться… Я слыхала, что из всех, кто ходит на мельницу, один только этот бабник-мадридец имеет дурное на уме…

— А почему ты знаешь, бабник он или нет? — осведомился в свою очередь супруг.

— Сама-то я не знаю… Но не бойсь! Будь он хоть раскоррехидор, а уж я бы его отучила напевать мне в уши.

Скромница была уродлива на редкость.

— Полно тебе, голубушка! — сказал Мануэль. — Дядюшка Лукас не такой человек, он бы не потерпел… Ты бы посмотрела на него, какой он бывает сердитый!

— Ну а если он ничего не имеет против? — спросила Хосефа, хитро прищуриваясь.

— Дядюшка Лукас человек порядочный, — ответил крестьянин, — а порядочный человек никогда на это не пойдет…

— Что ж, может и так… Пусть их! Я бы на месте сеньи Фраскиты…

— Но-о, серая! — крикнул муж, желая переменить разговор.

Тут ослица припустила рысью, и о чем еще говорили муж с женой, мы уже не слыхали.

Глава X

С крыши виноградной беседки

В