не люди? Сам посуди: стоишь ты на часах, а сверху кошка — хвать! — и всеми четырьмя тебе на голову — курьёз! Что ты подумаешь, что ты об этом скажешь? — Видя, что внушение подействовало, отходчиво добавил: — Или барышня какая подошла: спросить-узнать, откуда казаки конвоя? не из того ли славного полка, где и её любимый службу правит?

— По уставу нипочём, — отрезал Скачков. — Запрещено конвойному ответы отвечать. Это она, значить, по другому делу подошла.

— Это, по какому же ещё другому? — доставая бритвенный прибор, покосился Игнатьев.

— Цыганить или на распутство потрафлять, — объяснил камердинер. — А коли так, ещё и мало будет кошки из окна! Ведра помойного не жаль.

Глава III

Оставив в Иркутском казначействе пятьсот тысяч рублей, выделенных правительством для обустройства посольства в Пекине, Игнатьев выехал в Кяхту. По пути он заехал в Верхнеудинск и осмотрел оружие, собранное для китайцев. Арсенал выглядел весьма внушительным обозом и насчитывал триста восемьдесят подвод. Чтобы не разбить на горных дорогах Монголии крепостные пушки, предназначенные в дар Пекину, Николай решил переправить их морем, а самому добраться до Китая "малым штабом".

Чем меньше штаб, тем легче выиграть сражение.

Девятнадцатого апреля он со своим отрядом въехал в Кяхту: отсюда до границы с Монголией рукой подать.

Кяхтинский градоначальник Деспот-Зенович выехал ему навстречу и после приветственных слов, нахмурился.

— Вчера из Урги вернулся пограничный комиссар Карпов. Он сообщил, что монгольский амбань отказывает вам в проезде в Пекин.

— Он что, белены объелся?

— Гороха, — мрачно пошутил Деспот-Зенович. — Все они жулики, живут обманом.

Расположившись в отведённом ему доме со скрипучими полами, Николай тотчас написал запрос в Трибунал внешних сношений Китая: на каком основании его, посланника Русского Царя, местный монгольский невежда держит на границе? В этой своей обвинительной ноте он заявил, что будет ждать ответа в течение двух недель, поскольку торопится передать китайскому правительству оружие и офицеров-инструкторов. В противном случае он оставляет за собой право следовать в Пекин согласно Кяхтинскому договору.

Когда конверт был засургучен и отправлен, Татаринов постарался успокоить Игнатьева.

— Не вы первый, ваше превосходительство, оказываетесь в столь нелепом положении. В прошлом году мы с графом Путятиным, назначенным в Китай посланником и полномочным министром, точно так же сидели в Кяхте.

— И чем это кончилось? — нервно побарабанил пальцами по столу Николай и отшвырнул от себя письмо монгольского чинуши.

— Тем, — ответил драгоман, — что мы вынуждены были отказаться от сухопутной экспедиции и, не дождавшись ответа на свою жалобу в Трибунал, добрались до Амура, пересели на пароход "Америка" и лишь таким образом добрались до Печелийского залива.

— В Японию?

— Да.

— Печально.

— А до этого, — вступил в разговор секретарь Вульф и поправил на носу очки, — такая же неудача постигла посольство графа Головкина. Прибыв в Ургу, он так и не дождался визита к нему ургинских чиновников, и только через год ему удалось подписать российско-китайский договор.

— Выходит, что маньчжурское правительство в третий раз оскорбляет Россию, — пристукнул кулаком по столу Игнатьев и возмущённо посмотрел на своего секретаря Вульфа, как будто в том была его вина. — Не понимаю, отчего мы с этим миримся?

— С Китаем нельзя говорить языком ультиматумов, — мягко заметил Татаринов. — Китай это туманные намёки, велеречивая двусмысленность, очаровательные недомолвки и тотальная подозрительность. Это признание простоты жизни через её усложнённость.

— В то время, как бамбук это просто бамбук.

— Всё так, но несколько иначе, — сомкнул ладони драгоман. — Европейцы считают, что есть белое и чёрное. Китайцы же утверждают, что нет чисто белого и нет чисто чёрного.

— Язычники, — скривился Вульф. — Их быт пронизан суеверием.

— Но есть ведь среди них и христиане? — поинтересовался Николай, всё ещё не привыкший к мысли, что китайцы более строптивы, чем он думал.

— Есть, — ответил Татаринов. — И православные, и католики, и даже протестанты. Но христианство китайцев окрашено в буддийские тона. Их вера, а точнее, суеверие основано на страхе наказания всесильным богдыханом. От его недремлющего ока никто не спасётся, никто не укроется. Если чего китаец и боится, так это нарушить указ императора. Поэтому китайцы знают все законы.

— Все? — изумился Игнатьев. — У нас, например, свыше десяти тысяч законов, а народ помнит лишь несколько, да и те не исполняет.

— Представьте себе, — сцепил пальцы Татаринов и тут же их расслабил. — Впрочем, почти так же хорошо они помнят свои любимые стихи и песни, а их китайцы за свои тысячелетия сочинили бессчётно!

— Надо же, — с большей почтительностью в голосе отозвался о китайцах Вульф, — так вы нас убедите, что китайцы великая нация.

— Кто живёт прошлым, будет жить в будущем, — раздумчиво сказал Николай и полюбопытствовал, сколько лет Китаю?

— Свыше пяти тысяч, — ответил драгоман.

— Старожилы, — раскрыл перочинный ножик Вульф и стал затачивать карандаши.

— Старожилы, — подтвердил Татаринов. — И вместе с тем китайцы ужасающе бедны. В Китае шагу не ступить, чтобы не столкнуться с побирушкой. Нищета повальная, извечная. Невозможно в это поверить, но в портовых городах матери торгуют дочерями и сразу же платят налог с этих продаж. Рыбаки, строители, торговцы, чистильщики улиц и ночные сторожа, оросители выгребных ям, слуги и господа втянуты в круговорот поборов, взяток, подношений. Есть недельная мзда, есть месячная, есть годовая. Все платят денно, нощно, регулярно. Все имеют свою долю и все делятся.

— Ассенизаторы тоже? — полюбовался острозаточенным карандашом Вульф и принялся за следующий.

— Всё, — встряхнул головой Татаринов и пригладил свои тёмные густые волосы. — Тяжелее всего тем, кто зарабатывает собственным трудом, кому никто ничего не даёт. Река — рыбы, земля — урожая. А подати надо платить, иначе не уйти от наказания.

— Какого?

— Тому, кто не платит, грозит разорение. Отбирают последнее, гонят на улицу.

— Страшно.

— Конечно. Поэтому каждый пытается сжульничать и прикопить. А лучше — продать. Один продаёт ребёнка, другой — его увечье, третий — собственное уродство. Вместо извести вам продадут мел, вместо муки — известь. Все привыкли к обману и обманом живут, и даже улыбаются при этом. В Китае все учтивы и благопристойны.

— Все? Всегда? — не поверил секретарь.

— Пока на них смотрят, — засмеялся Татаринов.