— Моего предка, — отозвалась Акме, в свою очередь, любуясь её глазами, маленькими пухлыми губами и светлыми волосами, за чудовищным шрамом узрев истинную красоту лица ребёнка.

Что-то неведомое и теплое проснулось в душе Акме и подняло большую голову. И ей тотчас захотелось обнять этого несчастного ребёнка, защитить его, оградить от любой беды…

— Ты не хочешь здесь жить, — Августа вновь подняла глаза свои на девушку. — Ты не смирилась. За это тебя отдадут их богу. Я не хочу, чтобы тебя отдавали ему. Он очень злой.

— А не хочешь ли ты покинуть это место и жить там, где хорошо и спокойно, где есть доброта и где люди будут любить тебя?

Августа опустила глаза свои и серьезно прошептала:

— Киша добрая. Она любит меня. Она сказала, что никто более не полюбит меня за моё лицо.

К горлу Акме подкатил ком горечи. Её поразило то, как этот ребенок рассуждал о своем увечье, как привык к нему и как принимал его, без слез и сож

Гнев и ненависть затопили.

— Кто такая Киша? — сдерживая и огонь, и слёзы, дрожащим голосом произнесла Акме.

Августа указала на седовласую женщину с одним глазом, что рассказала им о Фае.

— Другие были всегда заняты собою, и лишь Киша была добра ко мне. А как тебя зовут?

— Акме, — со вздохом проговорила целительница.

— Какое странное имя, — изумилась девочка. — Оно тебе подходит. Ты тоже странная. Но ты добрая… Почему ты плачешь?.. — большие глаза Августы распахнулись еще шире; ладошкой стерла она слезу, прочертившую щеку Акме, тихо и испуганно воскликнула колокольчиками своего тонкого голоска.

— Послушай, Августа, — тихо произнесла Акме. — У меня есть брат. Господь наделил его дивным даром целительства. Я найду его и попрошу его вылечить твой шрам. Но даже если у него не получится, люди все равно будут любить тебя за твою душу.

— Я не хочу, чтобы ты уходила, — нахмурилась маленькая Августа, но ни тени капризов, ни слез. — Они очень боятся тебя, но если ты убежишь, они все равно поймают тебя, будут долго бить, а потом отдадут их богу. Он очень плохой и злой.

— Почему ты решила, что они боятся меня? — прошептала Акме.

— Я здесь уже очень долго, я немного понимаю их язык, — последовал ответ. — Великий Рару ударил тебя, потому что испугался того слова, что ты сказала.

«Коцитцы боятся Провидицы? — мысленно усмехнулась Акме, выпрямившись и обратив глаза свои к танцующим дикарям. — Имя Аштариат священно»

— Не смотри туда, лекарша, — фыркнула ей Киша своим глухим голосом. — Не гневи их. Очередь дойдёт и до тебя, не торопись.

Акме отошла от входа, погрузившись в размышления. Алтарь нагревался от нетерпения, зловещая музыка ускоряла свой игривый темп, коцитцы разжигались кровавым экстазом.

Некоторые узники с ужасом следили за тем, как коцитцы готовились к своему кровавому празднеству. Порою в пещеру к ним заглядывали дети, маленькие и крепкие, с бронзовой кожей. Они могли ударить кого-либо из ослабевших пленников, дернуть женщину за волосы, а если получали тумака от узника, то принимались нарочито громко кричать и плакать, после чего незадачливого пленника награждали градом мощных ударов взрослые коцитцы. Женщины их были обнажены, простоволосы и куда более свирепы, чем мужчины. Длинные тёмные груди и дряблые животы их были разрисованы письменами. Длинные накидки закрывали ноги их по щиколотку. А пальцы ног украшались кольцами, неровными и толстыми, из чистого золота. Но пленницы еще не изуродованные, вызывали в коцитках волну неудержимого гнева своей светлою кожею, растрепанными, но все еще блестящими волосами, высоким ростом и округлыми нежными фигурами.

— Чего уставились, уродины? — рявкнула на них пышногрудая девица, что еще недавно готовилась дать отпор их мужьям. — А ну вон пошли отседова, крысы!

— Хлоя, не надо! — взмолилась Мирья.

Одна из женщин, столь же маленькая и коренастая, как и все, но куда более суровая, с тусклыми, будто слипшимися волосами, медленно подошла к сидевшей Акме и, взяв несколько прядей ее черных волос, начала перебирать их, рассматривать, даже нюхать.

— Не тронь меня! — рыкнула Акме, ударив женщину по запястью.

Коцитка что-то свирепо прошипела, схватила девушку за подбородок, подняла лицо ее к себе и осеклась, заглянув ей в глаза. Чернота их испугала женщину, но она не отошла. Вглядываясь в глубину их, она всё более морщилась от отвращения, а когда увидела звезду Атариатиса Рианора, то отшатнулась и выкрикнула:

— Шамаш!

Один из вооруженных коцитцев окликнул соплеменницу, что-то разгневанно прокричал ей, и женщины убежали, злобно оглядываясь.

— Они испугались тебя, подруга, — довольно хмыкнула Хлоя. — Злыдня даже побелела…

— Ей первой не поздоровится, когда всё начнётся, — возразил Сатаро, указав на Акме.

Топот десятков ног громом приблизился к пещере. Крики наполнили пространство. Раскидав к стене мужчин и искалеченных женщин, коцитцы выбрали нескольких еще свежих девушек из толпы пленников, схватили их за волосы и, рыдающих, поволокли из пещеры. Одежду Хлои они начали рвать прямо на ходу, вожделенно разглядывая свою жертву. Отчаянно отбивалась мощная Хлоя. Но получила удар кулаком по лицу и упала на землю. Пятеро коцитцев поволокли её вон из пещеры.

Кто-то из мучителей подбежал к Акме, схватил за руку, потащил за собою, но другой коцитец что-то закричал своему соплеменнику, и среди всего этого гневного потока она трижды услышала «Рару». Коцитец, мёртвой хваткой всё ещё державший Акме за руку, упрямился и отчаянно ругался, но вскоре его вытолкнули из пещеры, а перепуганную девушку швырнули Сатаро в руки.

— Куда их повели? — выдохнула Мирья.

— Сыновей заделывать, — с мрачным безумным торжеством проговорила Киша. — Через время и за остальными придут.

— А тебя, дорогуша, вероятно, сосватали самому вождю, — пробормотал Сатаро, ставя Акме на ноги и плотнее укутывая её, дрожащую, в свой рваный плащ.

Киша же громко и грубо фыркнула, воскликнув:

— У Рару достаточно шлюх среди коцитских баб. Для этой девчонки они готовят что-то особенное. Им её кулончик не понравился. И за него они кожу с нее сдерут…

С наступлением непроницаемой тьмы, накрывшей Кур могильным звоном одинокого колокола, танцы постепенно прекратились, и снаружи всё стихло. В пещере порою слышалось глубокое ровное дыхание, ибо кому-то все же посчастливилось задремать.

Разноголосые молитвы стали громче, но вселяли в душу Акме все больше смятения. Она предпочла молиться в одиночестве, тихо, самозабвенно. Молитвы были о Лорене и Гаральде.

«Забери все силы мои и даруй их им, во имя их победы».

Она была готова дать бой и, вероятно, бой последний. Перед собою видела она лишь жертвенный алтарь и те высокие