сомкнувший глаз ни на минуту председатель встретил меня тяжелым взглядом. Концарёв сломал ему нос, рассадил губы и, видимо, бил еще по телу, так, что под одеждой видно не было. Распухшее лицо председателя больше не казалось зловещим, как у упыря. Воли у него также поубавилось. В мои воспоминания Иван почти не лез, собственные выдавал охотно. Работать с ним было очень тяжело, слишком уж многих пожрал председатель за двести с лишним лет. Названия и имена падали одно на другое, образуя внутри меня бесплотный монумент жертвам Ивана, и, чтобы не дать душе очерстветь, озлобиться, я старался смотреть на сломанный нос председателя, на распухшие губы и щеки. Так легче было: будто бы он и сам жертва.

Почтальон больше не приходит. Сама не знаю, почему. Может, сломалось у них что-то? В поселке все хорошо, туда почту привозят, а до нас, почему-то никто не добирается. Я уж и так спрашивала, и сяк. Странно все это. А на той неделе прихожу в администрацию, спрашиваю, мол, сначала машина с продуктами, потом почта. Есть у вас совесть? У нас в Безымянном же тоже не молодые люди живут, ходить по стольку километров тяжко! А секретарь на меня смотрит и с глупым таким видом: «У вас где?» Тогда-то я и забоялась.

Вы знаете, почему я пошел в органы. Воспитан так. В России же издавна так: полезный человек везде приживется, а очень полезный − либо на государевой службе, либо на большой дороге. Почему так случается − кто ж знает? Пришел я как-то раз на экзамен в своей шарашке, а вместо доцента Ермакова сидит за столом немолодой мужчина с папочкой. «Вы Семенов?» «Я», − отвечаю. «А я Пустодомкин Владимир Александрович, − говорит. − Больше вы здесь не учитесь». Вот так вот все просто.

Председатель не запирался, но и не отвечал. Сидел отупело, мертво, не привык, видимо, к дурному отношению. Легко ему было зубоскалить, пока Концарёв за дело не взялся. Я поглощал его память, тянул не жадно, как прошедшим вечером, а с толком, разумно, размеренно. И все же тяжело было, очень тяжело.

− Поешь. − Пустодомкин поставил передо мной тарелку с растворимой овсянкой. Каша упала в желудок комком, кислые чернички опаляли язык. Председатель смотрел на мою трапезу молча, толстые пальцы, покоившиеся на столе, била дрожь.

Я оставался с Иваном, пока не пришло время отправляться на встречу с Викой. Пустодомкин и Концарёв сменяли друг друга на дежурстве в доме. Громкий храп пожилого опреативника, отсыпавшегося перед ночным караулом, не мешал сосредоточиться на историях, переполнявших председателя. Ближе к вечеру голова разболелась вновь, а измученный Иван превратился в безвольную куклу, из которой воспоминания текли сплошным хаотическим потоком. Истории окружали меня со всех сторон, и я решил прервать сеанс, чтобы не довести себя до обморока или сумасшествия. Пообещал вернуться до ночи, неспешно прошелся туда-сюда по главной улице и, наконец, увидел ее.

Вика помнила о вчерашней встрече, что внушило мне оптимизм. Я попросил показать окрестности и, хотя Вика наотрез отказалась отходить далеко от деревни, она все же привела меня ко второму колодцу − действующему. Мы напились прозрачной ледяной воды из жестяного ведра, помочили ноги в протекавшем неподалеку ручье, послушали неугомонных насекомых. Вика сорвала с куста красную ягодку и положила на ладонь.

− Волчья! Не ешьте ее, Николай.

Я говорил обо всем и ни о чем. Рассказывал обрывки истории Безымянной, которые вытянул из председателя, спрашивал, не слышала ли Вика от бабушки чего-то подобного. Девушка качала головой.

− Тут и без истории хорошо.

− Но с историей еще и полно, али нет?

− Смешной вы. Вы так говорите, будто вам сто лет.

Во мне и впрямь смешались слишком многое, чтобы речь время от времени не искажалась анахронизмом или словечком из какого-то давно позабытого говорка. Издержки таланта. Объяснять это Вике я не стал.

− Вот такой я странный.

− Скорее, оригинальный. Вас здесь не хватало.

− В каком смысле? − удивился я.

− Здесь одни старики. Они милые, конечно, но простые и какие-то далекие.

− А председатель?

− Иван Степаныч? Я его редко вижу. Но он, вроде, хороший.

Я пожал плечами. Из-за деревьев солнце не проникало в Безымянную даже в предзакатные часы, так что становилось прохладнее. Я снял толстовку и дал ее Вике. Мы помолчали. Прошлись по лесу, держась за руки. Постояли возле большого муравейника. Потом я положил на самый верх веточку, и насекомые принялись ползать по ней, шевеля усиками и сталкиваясь друг с другом.

Захарка лупу достал! Говорит, что можно муравьев попалить, если пропустить через стекло солнечный лучик. Мне муравьев жалко стало, так что я предложил поймать осу и сжечь ее. Ненавижу ос, вредные они! Мама часто пугает ими, что укусит одна − просто больно, а укусит пять ос − и помереть можно. Как бы осу живую поймать? Сачком?

− Вы когда домой, Вика?

− Я одна боюсь.

− Пошли с нами. Нас трое, мы сильные, выведем вас.

Девушка посмотрела на меня, чуть покраснев.

− С вами одним я бы охотнее пошла.

− Давайте так. Убежим вперед, пусть догоняют!

Вику можно было бы поцеловать. Уложить на траву или отвести домой и делать, что душе заблагорассудится. Поврежденные пожирателями памяти податливы и незлобивы, они чаще идут на поводу у самых примитивных, понятных инстинктов. Безусловно, Вике я понравился, иначе она не говорила бы приятных вещей, но пользоваться ее частичной беспомощностью, подавленностью я не имел права, так что просто коснулся губами ее щеки.

Головная боль не давала уснуть, так что я включил телефон и принялся надиктовывать то, что узнал от Ивана-председателя. Говорил все подряд, чтобы потом архивные служащие восстановили историю забытых деревень. В заброшенной церкви, где пробивались сквозь щербатый пол молодые березы, а росписи на стенах и колоннах облупились до полной неузнаваемости, особенно покойно было рассказывать о чем-то скрытом, потаенном: то ли о заново обретенном достоянии общей памяти, то ли о сказках, ушедших в прошлое за ненадобностью. Я старался перемежать истории, только в охоточку говорилось, почему-то, об одной лишь последней Безымянной, о муравейнике, о песнях захмелевшего старика, о девушках, бежавших в города, да так и оставшихся там в неведении о том, что пожирает заживо их родителей упырь. Все незамысловатые ситуации, но все же цельные, всеобъемлющие в своей простоте.

К рассвету я вымотался окончательно. Мигрень не проходила, а от собственного монотонного голоса, читающего проповеди мертвым